Вот жизнь моя. Фейсбучный роман - Сергей Чупринин

Почему нет, удивился я. Ну как, говорит, я же ведь не хочу ваш авторитет подмочить.

На том расстались, и я провел эту неловкость по линии почтительности к старшим, на Востоке еще сохраняющейся. Но в Москве-то она давно выветрилась! Между тем стал я отмечать, что и столичные вьюноши с барышнями над шутками хохочут охотно и шутками же отвечают – но ровно до той поры, пока ты сам о себе что-то смешное не расскажешь. Тут – цепенеют, переглядываются. И – обратите внимание – никогда о самих себе с самоиронией не говорят. Не только в жизни, но и в стихах, в прозе нынешние тридцати-, сорокалетние могут к самим себе отнестись по-всякому – от самообожествления до самооплевывания, но уж точно без юмора[590]. Вслед Бродскому свою продукцию они, может быть, «стишками» и окрестят, но авторитет свой ни сами не подмочат – самоиронией, ни другим не позволят. Да вы на Фейсбук посмотрите – как вспыхивают, в какую ярость впадают литераторы из начавших в двухтысячные, когда кто-то над ними подшутит. Оскорбление простят легко, но не иронию. Не шутку.

Der tierische Ernst – вот как это называется, и со мною наверняка не согласятся, но мне все равно почему-то кажется, что и эта звериная серьезность по отношению к самим себе, и это отсутствие даже намека на самоиронию отличают нынешнюю, как раньше выражались, творческую молодежь от тех, кто помнит еще и об оттепели, и о том, что Пушкин – вообще-то имя веселое[591].

Романов, даже фейсбучных, без любви не бывает. Так что и я не обойду эту волнующую тему, сказав, что любого (ну, почти любого) писателя можно отбить у любой (ну, почти любой) жены. Всего-то и надо а) восторженно и подолгу смотреть в глаза; б) искренне возмущаться тем, что бездарному S. опять поднесли «Большую книгу», а проныру Z. по блату перевели на суахили; и главное – в) читая новое сочинение своего избранника, не забывать указывать, что фраза на странице 429-й, шестая строчка снизу даже сильнее, трепетнее, волшебнее, чем фраза, которой заканчивается 11-я глава того вашего давнего-предавнего сочинения, которое уже успело испариться из вашей памяти.

Ибо ничто так не льстит писателю, как хорошее знание его текстов.

На ком женятся молодые писатели, значения не имеет. Да на ком угодно, как и все мужчины!.. А вот писатели в возрасте и в силе (творческой) – совсем иное дело. Зазнайки, конечно, на молоденьких – ибо, простите мне эту пошлость, ничто так не украшает амбициозного мужчину, как прелестная спутница. Большинство, разумеется, на хороших домоправительницах или таких, знаете ли, железных канцлершах, чтобы, по крайней мере, ни ремонт в квартире, ни переезд, ни выгодные знакомства, ни зарабатыванье денег в голову не брать, а отдавать себя литературе, литературе и еще раз литературе. Те же, кто совсем от жизни устал, женятся на медсестрах, чтобы всё под рукой было: и шприц, и массаж, и стакан с водою.

А самые умные, тут и спору нет, женятся на своих будущих вдовах. Чтобы было кому позаботиться сначала о достойных проводах, а потом весь оставшийся век хлопотать о переизданиях, учреждать мемориальные фонды, выбивать у властей памятные доски и ходить, ходить по школам с рассказами: «Знаете, каким он парнем был?»

И не подлавливайте меня на иронии. Перебирая в памяти имена прекрасных писателей, что ушли из жизни в последние двадцать лет, думаешь; «Да, с женой ему повезло, а вот вдовой она оказалась так себе. Не то что, – и тут называешь про себя другое имя. – И собачилась вроде бы с мужем то и дело, и житья ему не давала, зато с каким достоинством несет высокое звание вдовы большого художника слова. И книги покойного, что ни год, появляются на магазинных полках, и имя никем не забыто». А есть ли что-нибудь, кроме этого, для писателя важнее?

Лет в сорок я приобрел привычку говорить что-то типа «Мне как человеку уже немолодому…». И смущаться, когда прелестные создания начинали бурно протестовать. Мне это, уж признаюсь, нравилось, и я как-то пропустил рубеж, после которого прелестные создания бурно протестовать перестали. А спохватился только тогда, когда какой-то молодой человек в метро предложил мне учтиво: «Садись, дедуля!»

Случай этот, кстати, так и остался единственным. Заметили ли вы, что у нас в транспорте если и уступают место не самым молодым согражданам, то исключительно прехорошенькие девушки? А их галантные спутники сидений, естественно, не покидают.

Мое 60-летие отмечали в ресторане «У Корша». И было классно – Александр Абрамович Кабаков взял на себя обязанности тамады, Евгений Анатольевич Попов пел про Ванинский порт, Олег Григорьевич Чухонцев танцевал с микрофоном… И так мы, должно быть, понравились гардеробщику, что он, закончив с раздачей пальто и шубок, попросил разрешения – и грянул оперные арии. Одну, потом – совсем без перерыва – другую.

Чаевые, впрочем, принял с благодарностью.

Что в молодых писателях всегда восхищает, так это избирательность памяти: запоминают только главное. А еще чаще – самое нужное.

Вот сценка о двух актах.

Акт первый. Липки. На мастер-классе, который я в тот год вел, кажется, с Максимом Альбертовичем Амелиным[592], разбираем стихи прелестной молодой женщины. В видах конспирации назову-ка я ее Ксенией. Алиса Ганиева и Лера Пустовал маску, вне сомнения, опознают, а остальным ни к чему. Достаточно сказать, что Ксения пишет верлибры и на Форум молодых писателей приехала из дальнего города вместе с мужем, многообещающим прозаиком, и он тоже сейчас в зале.

Липчане – вообще-то народ милейший, но не милосердный, и, дорвавшись до возможности в своем кругу поговорить о стихах, друг друга шпыняют довольно основательно. Досталось и Ксении, поэтому, подводя итоги, я, как обычно, произношу что-то примиряющее. Что стихи у нашей героини, конечно, и в самом деле среднеевропейские. И что верлибр к русской поэзии за два столетия так пока и не привился, но, кто знает, возможно, еще лет через двести и у нас все будут писать вне рифм и регулярных размеров.

Занавес, и акт второй. Месяца через полтора-два в одном интернет-издании появляется рассказ мужа нашей Ксении о липкинских бдениях, где сказано, в частности, что именно ее стихи вызвали на Форуме особый ажиотаж и Сергей Иванович Чупринин даже заявил, будто Ксения пишет на уровне лучших европейских образцов, и так, как она сейчас пишет, русские поэты станут писать только лет через двести.

В первую минуту я, признаться, рассвирепел. Но крыть-то нечем: я ведь и про Европу действительно что-то говорил и русской поэзии еще двести лет на переход к верлибру тоже отводил.

Это, наверное, знакомо всякому хоть сколько-нибудь известному человеку – прибивается вдруг к тебе почему-то (по закону избирательного сродства?) некий вьюноша (или барышня), ходит за тобою следом, ловит каждое твое слово, а ты с конфузливым приятством ловишь вдруг в его речи свои собственные интонации, манеру шутить, свои речевые обороты. Не то чтобы он (она) твой ученик и не то чтобы от тебя чего-то хочет, на что-то надеется, но ты сам, и опять же с приятством, как-то незаметно для себя втягиваешься в эти необременительные (и лестные, лестные для самолюбия!) отношения, немножечко помогаешь юному спутнику: ну там, денег ссудил, когда потребовалось, с кем-то (полезным) на бегу познакомил, кому-то отрекомендовал, помог напечататься или устроиться на работу…

Так может идти годами – до тех пор, пока тебя неожиданно спросят: «Слушай, а ты повесть-то читал, которую про тебя накатал твой подопечный?»

И ты, вмиг обо всем догадавшись, и без всякого уже приятства, читаешь…

Не желая участвовать в рекламе нечистого дела, имя автора и место публикации я все-таки не назову. Скажу лишь, что она пока не обо мне, а о моем друге, замечательном писателе, и я легко воображаю, как он эту повесть читал – изумляясь, думаю, в первую очередь недоброй памятливости своего долголетнего спутника. Всё-всё, оказывается, складывалось в гроссбух, всё готовилось к продаже: и удачные mot, и неудачные, и стойкие твои мысли, и случайные обмолвки, и секреты – хотя какие, спаси Христос, у нас с вами могут быть секреты…

А потому легко воображаешь, что хоть Провидение и упасло от знакомства именно с этим автором, зато от других знакомств не упасло, что и я еще прочту (да и читал уже), что пишут обо мне «из другого поколенья» те, кому я, кажется, не сделал ничего плохого, хотя и особо хорошего, по правде сказать, не сделал тоже.

И вы, друзья мои, о себе прочтете тоже[593]. Чтобы в который уж раз изумиться: надо же, как памятлив, оказывается, этот мальчишка.

Или, если угодно, как памятлива эта барышня.

Отличный поэт затеялся писать романы. Не очень, на мой взгляд, удачные, стихам уступающие, но один мы все-таки напечатали, и он даже имел некоторый успех – не столько у читателей, правда, сколько у критиков.