Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С обосновываемой датировкой рукописи согласуется и следующая деталь исторического фона: в одном из эпизодов Стива Облонский, неизменно жовиальный и не замечающий душевного состояния сестры, пересказывает виденную им накануне в Английском клубе «одну из лучших сцен Горбунова о мировом судье»[574]. Впервые текст скетча «У мирового судьи» популярного актера, чтеца и драматурга-юмориста И. Ф. Горбунова был опубликован как раз в 1874 году[575], а о его исполнении самим Горбуновым где-либо на концерте или чтении Толстой мог узнать и за какое-то время до того; не исключено, что он сам, подобно Облонскому, видел этот номер в один из приездов в Москву. Косвенной отсылкой к той же комедийной сценке мне видится момент, присутствующий уже в исходной редакции (также датируемой мною рубежом 1873–1874 годов и относимой к ДЖЦР) главы о споре Левина с братом Сергеем в деревне: Левин, увлекшись возражениями против новых судебных институтов, представляет в лицах слушание — правда, не в мировом, а ни много ни мало уголовном суде — дела укравшего ветчину «Алешки-дурачка», видимо, своего бывшего дворового[576]. Еще об одной датирующей детали в тексте автографа см. примеч. 3 на с. 285.
***
В корпусе источников, отражающих экзогенезис АК, — эпистолярия, синхронные писания, комментарии на прочитанное — имеется свидетельство о том, что тема самоубийства занимала Толстого в начале 1874 года и в связи с задуманным полемическим трактатом, где предполагалось опровергнуть пользу секулярной философии для постижения смысла жизни. В конспективной заметке к главному тезису — о спасительной силе религии — имеется примечательная фраза: «Проживя под 50 л[ет], я убедился, что земная жизнь ничего не дает, и тот умный человек, к[оторый] вглядится в земную жизнь серьезно, труды, страх, упреки, борьба — зачем? — ради сумасшеств[ия], тот сейчас застрелится, и Гартман и Шопенгауер прав»[577]. Именно так — «серьезно» и вместе с тем полуслепо, видя лишь «страх, упреки, борьб[у]», с роковым для себя исходом, — вглядывается в свою жизнь Анна в тогда же написанных вчерне сценах ее метаний накануне самоубийства. Позднее по ходу писания отзовется в авантексте и популярная в 1870‐х годах философская концепция бессознательного, выдвинутая последователем Шопенгауэра Эдуардом фон Гартманом.
В дальнейшем мы не раз будем обращаться к отправной редакции «суицидных» глав Части 7. Пока же рассмотрим их вот с какой точки зрения: все изложение ясно указывает на то, что близкая к самоубийству Анна этой истории в свое время по какой-то причине не расторгла брак с брошенным мужем, хотя и имела такую возможность. Иначе говоря, этот черновик развивал, в отличие от редакции 1873 года, сюжет без состоявшегося развода, и развивал его словно бы впрок или экспериментально — еще до того, как само несовершение развода вошло в авантекст фактом нарратива в надлежащем, более раннем месте фабулы.
Автографический текст был написан, как видно, стремительно, с небольшим числом исправлений и вставок (на одной из которых мы специально остановимся). Начинается он так: «Была уже вторая половина мая, а Вронской с Анной не переезжали ни на дачу, ни в деревню, а продолжали жить в Москве, хотя в Москве им делать было нечего»[578]. Публикация романа еще далеко не началась, хронология действия по ходу дальнейшего писания и дописывания в течение трех с лишним лет еще будет уточняться и усложняться, но время и антураж трагической развязки автор уже прозревает ясно — жаркий конец весны, душная и пыльная Москва. Содержание редакции вообще во многом (не во всем!) предвосхищает ОТ: Анна и Вронский живут вместе, у них маленькая дочь, но Анна формально остается женой Каренина. Повествование внимательно к континуитету сюжета, насколько тот уже оформился. Так, одна из деталей внешности в эпизоде, где Анна «быстро причесала свои особенно вившиеся и трещавшие под гребнем, отросшие уже до плеч волоса»[579], отсылает к тому моменту в предшествующем действии, когда вскоре после родов и болезни, то есть незадолго до ухода от мужа, ей остригают ее своевольные волосы (реплика Вронского в ОТ: «Я не узнаю тебя с этими короткими волосами. Ты так похорошела. Мальчик» [409/4:23]), и длина новой шевелюры — «до плеч» — подсказывает, что те, кульминационные, события произошли год с небольшим, но едва ли два года назад[580].
С точки зрения темы развода эта редакция видится этапом в выборе автора — надолго растянувшемся, не единовременно сделанным — между первоначальным, 1873 года, сюжетом с состоявшимся разводом и будущим книжным сюжетом с отказом выздоровевшей Анны от законного расторжения брака с Карениным. Готовясь или уже начав писать этот дальнозоркий черновик трагической развязки, Толстой, должно быть, перечитал самый ранний, 1873 года, набросок этого места романа. В нем Анна, хотя и законно венчанная с Удашевым, но давимая остракизмом света, заводит знакомства в плебейской для ее прежнего статуса среде умствующих прогрессистов, борется с соблазном поощрить влюбленность в себя бывшего сослуживца мужа, все того же Грабе (предшественника Яшвина в другом месте ДЖЦР и в ОТ), и, отправившись к старой княгине, матери Удашева, молить о том, чтобы та содействовала признанию светом их брака, встречает злобный отпор и читает в ее глазах совет уйти из жизни[581].
Спустя свыше полугода, на стадии создания ДЖЦР, последний лист этой рукописи, где несколькими ключевыми фразами намечалась сама сцена с Анной, бросающейся под поезд, был переложен в конец нового черновика (рукописи 102)[582] на правах строительных подмостков: Толстой пока сосредотачивается на детальном описании движения Анны к самоубийству, и новый, развернутый вариант описания акта суицида так такового появится нескоро — в следующей, 1877 года, редакции этих глав[583]. Вообще же ни один из перечисленных выше моментов и мотивов самой ранней редакции, несмотря на пересмотр сюжета и характеристики героев, не исчезнет бесследно в ходе дальнейшего писания.
Вчитаемся теперь в самый текст рукописи-автографа 102. Одно из его отличий от ОТ и одновременно одна из особенностей, которые служат датирующими признаками рукописи, состоят в том, что Анна этой редакции способна испытывать искреннее сострадание к Каренину. На первых же страницах она предстает терзаемой
