Новый Мир ( № 2 2010) - Новый Мир Новый Мир

Ну и какая райская жизнь без райского пения?

Поэты — райские птицы Коктебеля — то и дело читают друг другу свои и чужие стихи, великие барды поют песни, а когда все они собираются на посиделки, то даже некий всемирный дух, действующий в романе под именем «Про­ле­тающий-Мгно­венно-Тающий», благосклонно зависает над поляной меж писательскими хлипкими коттеджами, чтобы одобрить тех, кто «жаждет отступить от тщеславия и проявить преданность своей таинственной страсти, поэзии».

Была ли в действительности та идиллия единения, одержимости творчеством в райском уголке на краю империи, где все раскрепощались и становились свободнее?

Я хорошо помню Коктебель 70-х годов, где я проводила летний отпуск лет восемь подряд, и при чтении Аксенова не могла не испытать чувство ностальгии. Хотя невольно думала над тем, как преображается реальность под пером писателя.

Львиная бухта, которую мы не раз посещали, даже с маленькими детьми (не надо быть выдающимся пловцом, чтобы вплавь обогнуть выступающую в море скалу) — у Аксенова как-то и таинственней и недоступнее, горы — выше, пограничники — опаснее, жизнь в палатках — романтичнее, писательские посиделки с вином, стихами и песнями — масштабнее и значительней, а вся атмосфера Дома творчества Литфонда — праздничней и бесшабашней. Вот только транзисторы работают на правильной волне. Это вообще была примета тех лет: слушать «забугорные» новости, а в Коктебель транзисторы везли еще и потому, что там не мешали глушилки. Люди наглели, тащили транзисторы прямо на пляж и врубали «Свободу», пренебрегая вниманием стукачей.

Не особенно считаясь с нюансами биографий своих героев, волевым писательским усилием Аксенов собирает в августовском Коктебеле 1968 года всех, кто ему потребуется для дальнейшего повествования, и там же завязывает все сюжетные нити. Вот, в частности, зачем нужны имена-маски. Потому что иной поклонник Высоцкого мог бы заметить, что в августе 1968 года тот никак не мог быть в Коктебеле, ибо присутствовал на съемках фильма «Хозяин тайги», и не мог исполнять «Охоту на волков» в Львиной бухте, ибо песня еще не написана. Но Высоцкий не мог, а Влад Вертикалов подчиняется желанию автора. В конце концов, тот вольничает не только с чужой жизнью. Писатель, например, переносит знакомство и начало романа со своей будущей женой, которое, судя по его же интервью, состоялось в Ялте в 1970 году, в тот же коктебельский август 1968 года. Хотя, простите, это не знакомство Аксенова с Майей Кармен. Это знакомство Аксена Ваксона с Ралиссой Кочевой.

Но есть что-то настораживающее в этой идиллии. А как сюжетный прием, даже и банальное: все фильмы катастроф начинаются с картины завораживающего семейного спокойствия, поцелуев влюбленных, безмятежного полета пассажиров в самолете или танцев в салоне первого класса на океанском лайнере, предназначенном к гибели или захвату террористами.

Идиллия взорвется 21 августа 1968 года — вводом танков в Чехословакию будут разрушены последние иллюзии относительно очеловечивания социализма. Да и рай-то сам — как воздушный замок. На каком прошлом он возведен?

В «Ожоге» точкой отсчета, определившей судьбу и мироощущение героя, является Магадан — место, где отбывала ссылку после лагеря его мать. А травма, связанная с происхождением, с судьбой родителей, определяет всю жизнь.

Когда саксофон Самсона Саблера, задрожавшего от ревности и обиды, внезапно взвыл горько и безнадежно, песня его была именно об этом.

Я нищий,

нищий,

нищий,

И пусть теперь все знают — у меня нет прав!

Пусть знают все, что зачат я в санблоке, на тряпках

Двумя врагами народа, троцкистом и бухаринкой, в постыдном акте,

И как я этого до сей поры стыжусь!

Пусть знают все, что с детства я приучался обманывать все общество,

Лепясь плющом, и плесенью, и ржавчиной

К яслям, детсаду, школе, а позднее к комсомолу

Без всяких прав!

В «Таинственной страсти» лишь мимоходом упомянуто, что биографии почти всех участников августовских посиделок «запятнаны бедой».

Владимир Цыбульский в рецензии на последний аксеновский роман удивляется исчезновению много раз описанного самим Василием Павловичем чувства «Великого Послесталинского Страха, без которого само существование шестидесятников теряет достоверность и смысл», а поступки героев становятся необъяснимы. «И когда Хрущев обрушивается с трибуны на st1:personname w:st="on" Антон /st1:personname а Андреотиса (Андрея Вознесенского) — и тот немеет, бледнеет и спасается в панике только чтением собственных стихов и потом бежит отсиживаться к физикам в Дубну — в отсутствие и тени Великого Страха, поведение и состояние героя вызывает некоторое недоумение», — продолжает критик [2] .

Это хорошее наблюдение. В самом деле, чувства страха у героев поубавилось, в особенности если сравнивать с «Ожогом». Правда, ведь и время другое. Песня сакса Самсика Саблера датируется осенью 1956-го. Страх середины пятидесятых и начала шестидесятых и страх конца шестидесятых — разные страхи. Софья Власьевна осталась, идеологические надсмотрщики живут и здравствуют, но вот лагерные надзиратели и палачи, всюду мерещившиеся героям «Ожога» (вот-вот примутся за старое ремесло), сами уже, видимо, боятся. Но действительно — Аксенов переносит акцент на чувство свободы, владеющее героями вопреки проклятию собственного происхождения и отмеченного бедой детства. Дух, зависший над парком Литфонда, одобрительно думает о своих подопечных: «Вы все почти разогнулись. Осталось всего лишь четверть века, чтоб разогнуться совсем».

Именно потому, что разогнулись — такой психологической травмой становится для них публичная порка, устроенная в 1963 году Хрущевым, к которой мысленно возвращаются и возвращаются герои посреди коктебельского рая.

Аксенов уже описал события марта 1963 года в своем фантасмагорическом «Ожоге». Устроенный Хрущевым разнос под пером Аксенова превращается в совершенно абсурдистское действо, мрачный карнавал, а поведение персонажа «Ожога» пародийно объединяет поведение двух реальных литераторов, оказавшихся объектом начальственного гнева: Вознесенского и самого Аксенова. Аксенов не щадит своего героя, заставляя его говорить, словно он «запихивал в мясорубку дурно пахнущее мясо», почти терять от страха сознание на трибуне и приставать к Главе с нелепой просьбой разрешить ему спеть. Когда же раз­­решение наконец получено, намеревавшийся грянуть «Песню о тревожной молодости» или «Марш бригад коммунистического труда» Пантелей неожиданно для себя заводит «Песню варяжского гостя», тут же, по злорадной реакции зала, понимает, что опозорился окончательно, но не может остановиться. Однако на абсурдное поведение следует и абсурдная реакция: «Поете, между прочим, неплохо», — хмуро произносит Глава и заканчивает предложением «петь с нами».

Сарказм этой сцены «Ожога» замешен на боли, пережитом унижении. Это роман сведения счетов. Автор подобен разгневанной Маргарите, устроившей погром в квартире Латунского.

В «Таинственной страсти» акцент переносится с бесчинств Хрущева на поведение подвергшихся разносу писателей. «Ну вот мы и дошли до нашего позора. До публичного унижения», — думает Аксен Ваксон, старавшийся избежать этой темы в разговоре с другом посреди коктебельского рая.

Критика отреагировала на роман Аксенова вяло, блогосфера оказалась активнее, но не слишком доброжелательна. Ну, это мне как раз понятно: в культуре идет явная вандализация. Есть такая точка зрения, что каждое поколение сбрасывает предшествующее с парохода современности, и это, мол, неизбежно. История, правда, знает и другую модель: учитель и ученик, и на протяжении веков именно она работала. Учителя можно было превзойти (как Леонардо — Верроккьо), но не топтать.

Но, в конце концов, Аксенов вряд ли кому мог быть учитель, а его герои — тем более. Так что не будем ворчать.

Но вот повод не для ворчания, а для печали: рассуждения одного из популярных блоггеров о шестидесятниках, которые, дескать, были неблагодарными гражданами заботящегося о них государства. Несмотря на грехи отцов, они «сумели выучиться» и «войти в Союз писателей». «А там их уже ожидала сказочная по меркам обычных жителей СССР жизнь»: «загранкомандировки, встречи с известными людьми». «Их принимали именно как писателей и поэтов СССР, а они думали, что представляют ценность сами по себе. Все лето они куролесили в Коктебеле, некоторые любили Прибалтику. Жизнь — сплошная череда праздников, гулянок, розыгрышей. Казалось бы, за все это они должны были бы испытывать хоть какую-то благодарность к советской власти. А вот и нет. Они ее ненавидели и презирали. Самое большое несчастье в их жизни было то, что Хрущев их покритиковал в Кремле, хотя он после этого и пожал каждому руку. Нет, как он смел на них кричать? Они этого не могли пережить» [3] .