Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести) - Михаил Городинский

над нами. Меня будто всовывали в гроб, из которого я бежал, или в того же назначения миф. Все же я попытался проникнуться долгом — разумеется, я не мог утверждать, что никому ничего не должен, но как исполнить, как хотя бы приступить к исполнению долга столь высокого. . Именно об этом я и спросил Ракушу, на сей раз дав ему время на возмущение: вопрос наверняка показался ему еретическим. Ответа не было; я осторожно обернулся, но никого поблизости не увидел. Хотелось жрать, и я приступил к исполнению единственного долга, в котором не сомневался, — поиску корма.

На следующий день он опять возник на моем пути. Осмотрев меня внимательно, пытаясь как-то отыскать те ориентиры, о которых шла речь накануне, ничего похожего не обнаружив, он развернулся и встал в разговорную позицию.

— Всю ночь я думал о вас. Ситуация катастрофическая. Вы у последней черты. Я уже немолод, здоровье, увы, не богатырское. . А сделано так мало! Быть может, в следующей реинкарнации удастся больше, но я не об этом. Если ничего особенного не случится, — тут он взглянул наверх, — если, так сказать, ничто не вмешается в естественный ход событий, вы останетесь здесь один. Без семьи, без потомков, которым можно передоверить свои не-сбывшиеся мечты и надежды, без дела, которое, по крайней мере, могло бы утолить самолюбие, не говоря уж о деятельности, — как говорится, «по техническим причинам» никого из нас к ней уже никогда не подпустят; без веры, без жажды самоусовершенствования..

Не могу сказать, что я не думал о будущем, но что-то — легкомыслие, недостаток воображения, надежда, сама собою натекавшая, образы Старика и стоявшего сейчас рядом Ракуши, настойчиво предъявлявшие возможные варианты судьбы, —уберегало от слишком частых и далеких в те пределы путешествий. Однако картина, только что нарисованная, была удручающа, и, не иначе, уже только легкомыслие спасло меня от отчаяния.

— Я вас спасу, — просто и искренне сказал он. — С завтрашнего утра мы начнем все сначала. Тогда у нас было мало времени, я успел вам дать лишь самые общие вещи, так сказать, грунд-штуфе. Итак, «Общий курс истории», «История права», «Законы», «Логика», «Нравственность, мораль и их отношение к свободе»…

Запасшись харчами, я заполз в свою нору и не вылезал три дня и три ночи. Он стучался ко мне, упрашивал, умолял не противиться очевидному благу, описывал стадии неминучего распада, мне угрожающего, все страшные последствия бесхозной моей гордыни. Он призывал подумать, я думал, он призывал подумать еще, я думал еще и опять приходил к выводу, что единственный закон, который мне здесь нужен, — это закон о неприкосновенности жилища. Все остальное могло пригодиться только ему, способному заклинать свой страх лишь посредством слов. Наконец, он сказал, что мне в самом деле лучше не вылезать, это прекрасная идея, и сейчас он влезет ко мне. Теснота нам не помешает, тут же добавил он и сослался на пример какого-то выдающегося мудреца-правоведа, учительствовавшего, лежа на своих учениках. Он, было, и сунулся ко мне, вынудив меня сказать, точнее, крикнуть, что я позволю себя спасать, когда сам того пожелаю, когда явится тот, кто спасся, — молчанием, словами, воплем, хрустом, когда увижу первое чудо — тишины и спокойного мужества… что-то еще я кричал в том же роде. Я знал, что смертельно его обижаю, но все же закончил тираду, запечатав ее призывом начать героическую миссию спасения с себя.

Наш плач — шевеление складок на морде и ступенчатые всхлипы, такие негромкие обычно захлебы. И вот он плакал, как ребенок, которому обида перегородила жизнь и который всерьез полагает, что все, все кончено. Вероятно, я еще мог поправить дело, вылезти наружу, потереться о его хвост и сказать: «Ну, ладно, валяй, неустанный брат, пойдем, в конце концов, то, что ты предлагаешь, тоже способ переждать жизнь, пойдем». Нет, я слушал его плач, слегка дивясь своему жестокосердию и упрямству, этим боевым знаменам молодости, презирающей чужую слабость и потому не желающей знать милосердия. Кажется, я еще ковырял тогда в носу.

Естественно было бы предположить, что он затихнет, уйдет к себе, прислушается к своему сердцу — единственному авторитету, который я готов был признать. Я желал того ему, нам, — несмотря на легкомыслие и лень, кое-что я все же успел начувствовать и надумать. Видимо, на такой подвиг он был не способен органически, только этим и можно объяснить его новую дружбу— с морским ежом. Они не разлучались целыми днями, совершали дальние путешествия, пару раз Ракуша (я подумывал, не дать ли ему новое имя) не возвращался ночевать. Еж был рад компании — всякая дружба очень ему льстила. Он научился легонько кивать, как кивает тот, чьим мнением дорожат, а вскоре научился не пользоваться этим красивым движением слишком часто и не терять при кивании равновесия. Понятно, говорил бывший советник, еж же кивал и повторял окончания слов или фраз — давал эхо. Рак витийствовал о чести, о благе, о достоинстве, о смысле, истории, о назначении власти, о моделях устроения общества, о законах, о правах и обязанностях, о правосудии, о суде, о морали, нравственности и их отношении к свободе, о служении и поприщах. . «Поприщах», — подхватывал и тянул еж, отводя душу на веселом корне. Оба были счастливы. Проползая как-то мимо, меньше всего желая их отвлечь или им помешать, я угодил как раз под ту часть академической интермедии, где говорилось о пороках. Учитель сделал ученику знак, чтобы тот не пропустил удачу, — лучшего наглядного пособия по данной теме было действительно не сыскать. Что ж, я был вовсе не прочь послужить наукам и полз медленно, вразвалочку, напоминая, скажем, еще и о такой вещице, как наглость. Я уже миновал их, когда рак протяжно, с ферматой (так убедительно никогда бы не вышло у незнакомого с риторикой и существованием стилистических фигур) фыркнул мне вслед. Еж фырчать не умел, возможно, не мог физически, и потому в свою очередь громко сцедил в мою сторону: «Хер моржовый…» О ежик, если бы ты знал, какую полноценную радость ты подарил мне тогда! Словно солнышко живое глянуло, словно воду поменяли, и голова кружанулась сладко, как в детстве, и нежная, конечно же, сразу память, и я, и мы, и Старик, который, похоже, тоже обучил тебя кое-чему. А чего в самом деле безмерно жаль, так это что не взяли Старика тогда в советники, хотя б на часок. Ожил бы наш водный мир, выпростался из косноязычия, стоял бы сейчас над сосудом наперебойный мат, валила бы на диковинку публика со