Сегодня – позавчера - Виталий Храмов

— Я командовал отрядом разведки батальона и приданными вашими разведчиками. Ребята хорошо сработали, пост удалось обезвредить без шума. Особо отличились старший лейтенант Семёнов и лейтенант Алёшин.

— Так. Ты предотвратил прорыв немцев и уничтожил командную группу батальона? И захватил при этом неповреждённым танк?

— Вы прямо геройства какие-то рассказываете. Не так всё было. Группа Малого, то есть сержанта Чивилёва, захватила дом, уничтожив в нём отделение немцев и открыли из их пулемёта огонь, перекрыв улицу. Но и сами попали под обстрел. Я думал, там, за кустами, пулемёт, обошёл сбоку, кинул две гранаты. А оттуда — танк. Я не знал, что у них там планёрка была. Потом только ребята сказали, что там поленница из трупов.

— А как танк захватил?

— Я его не захватывал. Я его испугался и под ним спрятался. А потом им гранату в открытый люк сунул. Танк захватил сержант Мельников. И вел в нём бой, из его пушки и пулемёта расстреливал врага. Я в это время без сознания был — меня немец застрелил.

— Это как так?

— Вот, смотрите. Пулю сегодня вытащили. А немца этого боец Перунов в плен взял.

— Смотрите, какой скромный старшина. Он ни при чём. Все вокруг — герои, а он один — мимо проходил. Ты и немцев пленных не расстреливал.

— Это сделал я. Они работать не могли. Кормить их не за что. Навоз. Пусть теперь их родня хоронит. Остальные после этого работали, как стахановцы.

— Хорошо поработали?

— Правильно мотивированные немцы… два пленных с лопатой заменяют экскаватор.

— Понятно. И оскорблял при подчинённых вышестоящего командира с угрозами тоже не ты?

Вот тут крыть нечем. Вся моя давешняя отвага и дерзость куда-то испарились, я опустил голову:

— Я. Я не хотел отдавать пленных, майор угрожал меня арестовать.

— И правильно бы сделал! Во что превратиться наша армия если каждый старшина будет делать не так как надо, а как ему захочется? Отдавать он не хотел! Нам нужны сведения о противнике — не хотел он! А я вот хотел тебя к ордену представить, а теперь хочу расстрелять, как саботажника!

— Очень нужен мне ваш орден! Не за ними я шёл на фронт! Себе оставьте! Мне лучшая награда — ребята живые и гора трупов врага. А завтра наградой будет — куча покорёженных сгоревших танков! А меня — расстреливайте! Немец недострелил — свои добьют! Ахренеть! Сведения! Да какие тут на хрен сведения — прёт на нас танковый корпус — вот и все сведения. Завтра мои ребята им танки повыбивают. Со мной или без меня — уже не важно! Я им бронники сделал, воевать научил, как врага убивать — показал, что он смертен и бояться может — показал, как унизить врага — показал! Теперь они немца не бояться. Они готовы! Я свой долг выполнил. Стреляйте!

Я почувствовал, что в глазах моих навернулись слёзы. Обидно!

— Старшина! Отставить истерики! Как барышня кисейная, сцены тут устраиваешь! Кем до войны был?

— Не знаю. Контуженный я. На фронт везли, на станции при бомбёжке контузило. Память и отбило. Как воевать — знаю, а о себе — ничего не помню.

— Контуженный, говоришь? Что ж, похоже. Ну, что будем делать с тобой, старшина?

Я пожал плечами, скривился — грудь прострелило болью:

— Как решите. Обвинения мною заслуженные, готов понести наказание. А отпустите в батальон — буду танки их жечь. И их убивать.

— Какой ты покладистый стал, — сказал особист, — а там что ж так нагло себя вёл?

— Сейчас дело касается меня лично, а там — всех. Себя не жаль, а пацанов — жаль. И мамок их.

— Пострадать за други своя? — хмыкнул подполковник, — а сначала махновцем казался. Анархист?

— Православный русский, — ответил я, — защитник Родины, людей и Веры.

— Ого! — полковник даже откинулся на стуле, — что-то я впервые подобное слышу. Не было такого на моей памяти. Так ты что, верующий?

Я вытащил из-под бинтов крест, показал, спрятал. Полковник нахмурился:

— В особом отдельном батальоне чекистов — верующий. Что-то я совсем перестал что-либо понимать.

— Жаль, комиссар наш в полк поехал. Ему было бы любопытно, — усмехнулся подполковник.

— Религия — опиум для народа, — пробубнил особист, — отсюда такое смирение к смерти, бесстрашие и жертвенность?

А особист — кручённый парень! Во, как глубоко смотрит.

— Так то — религия. А у меня — Вера. Это разные штуки. Религия — для попов, Вера — для Бога и его части в человеке — души.

— Отставить религиозные проповеди! — стукнул кулаком по карте полковник.

— Так, что же решим? — спросил подполковник.

— Чёрт его знает! В этом старшине столько намешано! Вроде, и герой, а вроде и махновец. Расстрелять — рука не поднимается. Мне бы роту таких старшин — хер бы я от границы отступил, — полковник махнул рукой, отвернулся: — Силантьев, давай чаю!

— Майор, основное обвинение — твоё. Оскорбление вышестоящего, угроза вышестоящему. Тебе решать!

Майор сидел, уставившись в одну точку на столе, сцепив пальцы на руках, казалось, не слышал.

— Майор!

— И не станет не господ, ни рабов, не вышестоящих, ни нижестоящих, все равны перед Богом.

— Так то перед Богом! А мы в армии, — усмехнулся полковник.

Майор как-то странно, отрешённо посмотрел на него, потом вздрогнул, тряхнул головой:

— Так, говоришь, старшина, богоугодное дело делаешь — врага изничтожаешь?

— Так точно! В тяжкий час надо отстоять людей и защитить их от бешенных собак, бесов-фашистов.

— Так. Бог велел тебе прощать?

— Велел.

— Простишь ли ты?

— Немцев? Когда над Рейхстагом красный флаг повиснет — прощу. А вы?

Майор долго смотрел на меня:

— Думаешь, повиснет?

— Знаю наверняка. По другому не будет.

— Только на это и уповаем, — вздохнул подполковник, — и когда же?

— Победа просто так не даётся. Её заслужить надо. По бедам пройти, выстрадать её.

— Неужто мало настрадались?

Я пожал плечами, опять скривился от боли.

— Что-то вас занесло куда-то не туда, — сказал полковник, — вернитесь на грешную землю. Правильно, победу заслужить надо. Майор, оскорблён ты был прилюдно, прилюдное извинение тебя устроит? Ты, старшина, готов извиниться?

— Прошу простить меня, товарищ майор, я не хотел оскорбить вас, задеть ваши чувства. Слова и действия мои были продиктованы необходимостью того момента.

— Во как! И извинился, и правым себя считает! — подпрыгнул полковник, погрозил мне кулаком: — ну, Кузьмин! Ну, что майор?

— Служи, старшина. Извинения приняты. Но, прощен ты будешь, только если завтра перед мостами десять танков встанут навсегда!

— Хотел наградную на тебя писать, Кузьмин, а теперь не буду! Иди! Стой! Продиктуй начштабу, ему вот, фамилии, что ты давеча называл. На них твои геройства раскидаем. Что довольный такой? Награды Родины ценить надо! А ты — «себе оставьте»! Паршивец! Записали? Иди! И на глаза мне больше не попадайся!