Хроники ветров. Книга цены - Екатерина Лесина

— Сначала будет хорошо, быть может, тебе понравится. Потом будет больно, тебе точно не понравится. Потом… не знаю, наверное, ты умрешь. Или нет.

— Да я тебя, ублюдка, и с того света достану!

Серб улыбнулся и, заглянув в глаза, тихо сказал:

— И снова ложь. Вы все обещаете, но еще никто не вернулся. И ты не вернешься… Но мы будем действовать по порядку. Ритуал нарушать нельзя. Никогда, Коннован, никогда не нарушай ритуалы.

Нож с тонким чуть изогнутым лезвием прижался к щеке, чуть царапнул шею, игриво так, словно примеряясь к коже, спустился к ключицам и осторожно вспорол одежду.

— Я мог бы раздеть тебя раньше, еще вчера, но так ведь гораздо интереснее, правда?

— Отпусти…

— Боишься, — печально произнес Серб, избавляя меня от остатков одежды, — уже боишься. Как мало, оказывается, надо, чтобы напугать да-ори. Или да-ори не при чем? Это ведь твой страх, Коннован, личный, правда? Расскажи мне о нем. Знаешь, а ты красивая.

— Что ты собираешься делать?

— Сейчас? — Рука с зажатым ножом замирает где-то в области живота. — Ничего такого, милая, чего бы с тобой прежде не делали. Пахнет от тебя, правда… ну да я не привередливый. Хреново здесь одному, понимаешь? И голоса эти постоянно твердят «убей, убей», я не хотел тебя убивать, я держался, а ты меня прогнала. Ты сказала, что я скотина и ты скорее сдохнешь, чем ляжешь со мной. Так вот, сначала я тебя поимею, а потом ты сдохнешь, идет?

Холодное лезвие скользнуло ниже…

Он был не просто сумасшедшим, он был сумасшедшим садистом. Он умел причинять боль и в полной мере наслаждался как своим умением, так и болью.

Моей болью.

Ее было много, слишком много для меня одной. Хотелось умереть, а смерть все не наступала и не наступала. Серб прав, мы живучие…

Иногда он останавливался, и тогда боль немного откатывалась прочь, предоставляя возможность телу немного отдохнуть.

Хоть бы сознание потерять. Хоть бы задохнуться в этой чертовой петле, но ее больше нет, зачем петля, когда есть металлопластик?

— Замолчала… плохо молчать… ты еще не сдохла? — Серб похлопал по щекам. — Посмотри на меня, Коннован, ты ведь всегда старалась не спускать с меня глаз, так почему теперь отворачиваешься.

Больно…

— Твоя кровь похожа на расплавленный жемчуг, но невкусная. У людей кровь вкусная, зато некрасивая… что лучше, не знаю.

Как же мне больно…

— Глупая, глупая Коннован. Ты сама виновата. Если бы ты не прогнала меня, то я бы не послушал их.

Он переворачивает меня на живот, перед глазами тонкие зеленые стебли в ржавых крапинах, кое-где белые капли, и вправду похоже на жемчуг.

И снова больно. Шкуру спустит… обещал… давно… теперь исполняет. Медленно. Ненавижу. Умираю.

— Вот так… пригодятся еще, ты же не против? Я должен тебя оставить, — он наклоняется к самому уху и шепчет. — Я должен тебя убить. Я не хочу, но они так говорят. Если я тебя не убью, ты сделаешь мне больно. А я боюсь боли, но это секрет, понимаешь?

Не понимаю… ничего не понимаю… трава… белые капли… больно… трава исчезает — он снова перевернул меня на спину, теперь вверху темное-темное небо и звезды. Они тоже похожи на белые капли. Много капель, много крови, много звезд… желтой нету.

Желтая звезда означает дождь.

— Эй, ты вообще меня слышишь? Ты должна слушать… быть послушной. Если бы ты была послушной, мне бы не пришлось тебя убивать, но ты плохая девочка, Коннован. Очень плохая.

А луна тоненькая, как ниточка… та ниточка, которая связывает меня с Рубеусом, умерла, я не слышу его, а он не слышит меня.

Он ведь обещал, что мне больше не будет больно, так почему же?

— Не плачь, не надо плакать, скоро все закончится, скоро рассвет… жаль, что я не увижу, как это будет. Солнце, оно злое, зато красивое. Ты не думай, я помню, как оно выглядит, и ты скоро вспомнишь.

Белый след падающей звезды — белый шрам на темном брюхе неба. Нужно загадать желание…

Пусть Серб умрет. Долго, мучительно, чтобы болью за боль…

— Извини, — говорит он. — Пожалуйста, прости меня, это все голоса, это не я. Я не виноват, что так получилось, мне и в самом деле хотелось любить тебя.

В его руках сабля, моя сабля, длинное лезвие слабо поблескивает…

— Прости.

Резкий взмах и… боль почти уходит. Я падаю. Интересно, можно ли провалиться ниже земли.

Наверное.

Здесь темно.

Глава 4

Фома

Небо светлое до белизны и мелкие клочья облаков почти неразличимы глазу. Зато солнце нестерпимо яркое, дышит на землю жаром. Сухая трава шуршит, хотя ветра нет. Единственное дерево почти не отбрасывает тени, серые корявые ветви простираются в стороны, подобно паучьим лапам, а мелкие желтоватые листья жмутся к растрескавшейся коре.

Дерево мертво, но людям сойдет и мертвое.

— Суд признает обвиняемого виновным в преступлениях против людей, совершенных добровольно и сознательно. Суд приговаривает обвиняемого к смерти через повешение.

Корявые фразы преисполнены патетики, но людям нравится. Фоме же все происходящее отвратительно, но его не слушают, его считают кем-то вроде сумасшедшего, оттого сочувствуют, но… не слушают.

Ильяс стоит спокойно, даже улыбается, хотя, наверное, сложно улыбаться с петлей на шее. Второй конец веревки перекинут через толстый сук дерева и приторочен к седлу. Рослый черный жеребец пытается дотянуться до сухой травы, ему нет дела до людей, но сейчас речь закончат и кто-нибудь — роль палача, скорее всего, уже определена — сядет в седло, возьмется за плеть и…

Фома не хотел смотреть на это, но и уйти не мог. Уйти — значит предать. Ильяс кивает и неловко подымает вверх связанные руки.

Нужно остановить это безумие.

— Сиди, — тяжелая рука придавливает к земле. — Каждому свое, а этому — веревка, по справедливости.

Фома не знает, как зовут этого человека, он вообще никого здесь не знает, вот только Ильяса, но того сейчас повесят.

— Они нас там мордовали, а мы их туточки… по справедливости. Гляди, ишь ухмыляется-то, храбрый… — Человек поскреб бороду. — Хорошо… трусов вешать неприятно, был тут не так давно один из этих, из внутренних дел, так все кричал, что суд наш незаконный, потому как по закону если, то он прав, а мы — преступники.

Тот, кто зачитывал приговор, вскочил в седло и резко впечатал сапоги в круглые конские бока, жеребец, недовольно взвизгнув, взял в галоп и… Фома закрыл глаза. Пусть это тоже вроде как предательство, но он не в состоянии смотреть казнь. Он не хочет видеть Ильяса мертвым.

— Ишь как дергается… ну если сразу шея не сломалась, то долго подыхать станет, — продолжал бормотать над ухом незнакомый бородач. — А так ему и надо, так по справедливости…