Два лика Рильке - Мария фон Турн-унд-Таксис

и разрушающими дао; воспринимающе-пассивного начала перед агрессивным натиском на бытие и проблематику. Здесь доминантен даосскочаньский взгляд на бытие как на сферу внутри твоего собственного сознания, который делает смешными любые поспешные демарши во внешнее с целью решить проблемы души/сердца.[96] Так вот, если мы погрузимся в труды базельского правоведа и мифолога И. Я. Баховена (1815–1887), восхищенным учеником и последователем которого был Шулер, в частности в его главный труд «Материнское право», то неожиданно обнаружим описание-реставрацию мира эпохи материнского права (уровневый хронос Древнего Египта и Элевсинских мистерий, прародителем которых Орфей и был) с его ярко женственной концепцией вселенной и жизни. Ликийцы, локры, лелегры, карийцы, этолийцы, пеласги, аркадийцы, минии, телебои и другие народы той эпохи жили при так называемой гинекократии, где наследование шло по материнской линии (дочери, а не сыновья принимали власть у царицы или у властительницы рода), а сестры покровительствовали братьям. В родословных фиксировалась только материнская линия. Матери рассматривались как бессмертные, а отцы – как смертные. Самые важные жертвоприношения свершались посредством дарения девочек (известное локрийское о том предание).

Доминирование женского принципа (инь) уходило в глубину всей организации жизни, приводя к принципиально иной, чем мы сегодня привыкли, космологической модели. В ту эпоху было естественным преимущество левой, образной, пассивно-созерцающей, принимающей, постигающей, стороны перед правой – логической, деятельной, формующей, активно-агрессивной. Ночь имела более высокий статус, чем день, и была на почетно-сакральном месте: ночью свершались все важнейшие дела и действа (велись переговоры, вершился суд, свершались Мистерии). Луна была более почитаемым существом, чем солнце; земля имела приоритет перед морем и океаном; смерть, потустороннее – перед жизнью; иррациональное перед рациональным; умершие обладали большим статусом и авторитетом, чем живые; печаль более трогала сердца, чем радость. Всё пропускалось сквозь материнско-теллурический взгляд на мир и мироздание. Отцовское право более доктринально, рационально зауживающее всё и вся, категорично, надменно, вспыльчиво-тщеславно; женское право обладает духом умиротворенности и широкого взгляда, исходящего из понимания потока жизни как бесконечно превосходящего любые умственные проекции. Не формулы и доктрины, но чутьё и интуиция. Не заранее расчерченные правила, а спонтанное доверие инстинкту, голосу непостижимого. Великий консерватизм, почитаемый как божественный принцип, заповеданный предками, удерживал души от тщеславного влечения к новизне, за которой демон влечения к развлечениям. К молитве Великой матери, молящейся за Всех, прислушивался весь этнос. Дух любви, нежности и умиленности, сквозящий в рисунках и портретах древнеегипетских артефактов, сияние той несказанно блаженной улыбки, которую можно созерцать/вкусить даже в ликах сфинксов на берегу Невы в Петербурге, много сообщают о нравах тех времен. Плоть в качестве священной плоти, природно-животно-растительное начало в его прозрачно-одушевленном модусе – вот что было первенствующим в мироощущении. Дух в его готовности быть подмененным интеллектом стоял на задворках.

Мирочувствование той эпохи представляется нам парадоксальным, потому что мы утратили вкус к мистике плоти и к мистике природного. Однако женский инстинкт иррационален по сути. Женское начало устремляется к сверхъестественному и чудесному неизмеримо легче и «понятливее», нежели мужское начало, словно бы обреченное на постоянный рациональный самоконтроль. Еще Платон отмечал, что у женщин есть стихийная предрасположенность к набожности и к богобоязненности. И это, быть может, дар мудрости, а не ограниченности, как считается сегодня. Вполне понятно, почему в храмах сегодня преимущественно женщины.

Собственно, и в делах вполне мирских тоже господствовал дух примирения, уступчивости, мягкости, умилостивления и вразумления. Устремления и поползновения к брутализации нравов и обрядов пресекались. Наиболее почитаемой из богинь, естественно, была Де-метра. Разумеется, то была эпоха Орфея, главного мистагога Элевсинских (а быть может, и других) мистерий и главного героя поэтического космоса Рильке. Именно мистерии задавали тон той женственно-хтонической культуре, где самым священным символом был пшеничный колос. Не следует забывать, что именно женщины были инициаторами земледелия как способа жизни и бытия.

Эллинизм был уже вполне враждебен той эпохе. Это признавал сам Геродот, описывавший египетскую цивилизацию с ее культом материнства и животных как прямую противоположность цивилизации греческой, в особенности аттического периода.[97]

Здесь можно было бы добавить и такой существенный момент: внимательный исследователь древнеегипетской жизни не может не констатировать изумленно решающую черту их мироощущения – постижение всего в качестве существующего одновременно и вовне, и внутри. Эта изначальная слиянность внешнего и внутреннего (недихотомическое восприятие сущего) есть не что иное, как тот Weltinnenraum, о котором до Рильке писал еще Новалис: «Мы мечтаем о путешествиях по Вселенной – но разве Вселенная не внутри нас? Мы не знаем глубин нашего духа. Туда ведет таинственный путь. В нас или нигде – вечность со своими мирами, прошлое и будущее…» Именно рационально-мужская цивилизация привнесла расщепление реально-единого потока экзистенции на «то» и «это», заставив смотреть на целостность и целокупность сквозь «очки» двоичного концепта. Рильке возвращает нас, нашу психику к опыту той цельности, которой владел Орфей, существо в этом смысле в высшей степени женственное.[98]

Замедление как возврат к божественному, или Босоногий логос

Для Рильке, как мы знаем, эталонным существом был цветок, эталонным в ментальном и мистическом смыслах: кротко бытийствующий и в этой чистой мистерии обретающий свой внутренний космос, танцующий свой экологически безупречный танец. Внедрение в человеческую жизнь машин, всеобщий энтузиазм по этому поводу приводили поэта в состояние величайшей недоуменности, сомнения в умственной и нравственной состоятельности тех, кто «руководит парадом». Сам он не подходил к телефону, не желая им пользоваться, просил служащих отелей брать трубку и затем передавать ему сообщаемую информацию. С большой неохотой позволял себе иногда постоять под дулом фотоаппарата, хотя признавался, что каждый раз испытывает звериное желание бегства.

Поэт не поддался футуризму времени. Всё в нем работало на замедление, он и Россию воспринял как великого замедлителя всех бешеных процессов, навязываемых, по существу, Америкой, производительницей мертвых, разовых вещей, вещей-функций и человеческих жизней (и отношений) как функций от этих вещей. С этой идеей нормального сознания как никуда не спешащего, по глубинной установке нелюбопытного, предельно внимательного к бытийствованию (кротко доверительного к уже явленному, к уже открывшемуся нам самозабвенно, вне паники хроноса) связано в нем всё – и возврат в архитектонику средневековой монашеской экспрессии, и реконструкция героя-вне-времени в его экзистенциальном романе, где Мальте предстает в почти несвязанности со временем за окном, со временем дня, предстает порвавшим внутренние связи с актуальными культурными конвенциями, странствующим лишь в архаических архетипах человеческого вещества: в его реликтовости и инертности, сопротивляемости ускорениям падения-в-бездну. С этим связано и влечение к старинным хранилищам человеческого быта: замкам, заброшенным башням, к укладу помещичьих усадеб, повенчанных с землей, еще не изнасилованной капиталистической ее эксплуатацией.

Да и как двадцатый век