Воспоминания - Ю. Бахрушин

Когда эта операция была благополучно закончена, испытания продолжались своим чередом. Постепенно сдавались работы — зал пустел. Через час-другой в нем оставались лишь несколько человек, тщетно потевших над письменной работой и ошалевшими от отчаяния глазами, ничего не соображая от страха, глядевших на путаные столбцы цифр, начертанные ими на бесконечных бумажках. Тогда-то и начинал действовать Уваров. Он подходил к очередному неудачнику.

— Ну, что, брат, ничего не выходит? То-то вот оно-то, зимой-то надо заниматься, а не балясы точить. Покажи работу. Да тут ничего не поймешь — написано столько, что прямо целый учебник! Эх, ракалия ты эдакая! Ну, слушай, я сейчас к тебе спиной стану, а ты поищи у меня за обшлагом рясы — там записка есть, в ней все верно написано, — спиши. Да ты записку-то не рви, смотри, потом она другим нужна еще.

Экзаменационная почта начинала действовать. Через час, самое большее, зал пустел окончательно, выпустив последнего повеселевшего неудачника.

Вспоминается мне и меньшая учительская братия — классные наставники и учитель рисования Константин Федорович Высоцкий. До сего времени не знаю, был ли Высоцкий профессионал, по всему он больше походил на талантливого дилетанта, но рисовальщик он, во всяком случае, был неплохой. Преподавал он по новой системе, признавая только натуру, изредка разрешая фантазировать на какие-либо заданные им темы. Он был исключительно требователен и придирчив к способным к рисованию ученикам, заставляя в течение нескольких уроков самостоятельно добиваться какой-либо детали в работе. Малоспособных учеников он никогда не мучил, брал в руки их рисунки, быстро вводил в них свои коррективы и ставил сбоку тройку. Талантливые ученики получали два балла — либо пятерку, либо, в случае нарочитой лени, двойку. Особенное удовольствие ученикам Высоцкий доставлял перед рождественскими и пасхальными праздниками. На последний перед каникулами урок он не вызывал учеников в студию, а сам являлся в класс без журнала, но с книжкой под мышкой. Предвкушая готовящиеся удовольствия, весь класс замирал. Константин Федорович не спеша раскрывал книгу, обводил взором учеников и говорил:

— Нынче последний урок перед праздниками — какое тут ученье, все равно у вас у всех голова другим занята… Давайте, я вам лучше почитаю.

Высоцкий был замечательный чтец-любитель, впоследствии среди профессионалов я редко встречал равного ему. Он никогда не любовался красотой фразы, не отыскивал скрытого смысла в словах автора, а насквозь проникался духом самого произведения, его настроением и передавал это просто, бесхитростно, но невероятно доходчиво. Будучи страстным охотником и любителем русской природы, он выбирал и соответствующие произведения. До сих пор помню в его чтении некоторые рассказы из «Записок охотника» Тургенева, описание охоты из «Войны и мира» и «Анны Карениной», рассказ Куприна «Охота на глухаря». Как всякого дилетанта, упросить Высоцкого читать было невозможно — он сам должен был обязательно почувствовать для себя необходимость в этом чтении. Однажды он поддался просьбам, начал читать и бросил на второй же странице — действительно, ничего не выходило.

Классными надзирателями — этими училищными гувернерами и блюстителями порядка в рекреационных залах во время перемен, институте ныне упраздненном, были у нас смешливый, добродушный Дмитрий Иванович, своими очками в золотой оправе и окладистой черной бородой смахивавший на диакона-расстригу, и маленький, юркий, суетливый Иван Иванович, давно проевший свои зубы на этой низшей ступени педагогической иерархии. Фамилии я их не помню, да едва ли даже их знали. Знали имена, отчества, и хватит. Никто из учащихся их в грош не ставил, но к постоянному присутствию их настолько привыкали, что, когда кто-нибудь из них заболевал и временно исчезал с нашего горизонта, чувствовалась какая-то неловкость, словно оставил по забывчивости где-то галоши или зонтик, с которыми не привык расставаться. Помню, как однажды старичок Иван Иванович пришел в училище в новеньком форменном сюртучке — прямо от портного. Похитить тяжеленный, кило в полтора, огромный висячий замок от шкафа с наглядными пособиями, просунуть его через петельку на фалде нового сюртука, запереть и держать замок на весу, пока ключ не будет спущен в канализацию, было делом нескольких минут. Бедный Иван Иванович метался по помещению с появившейся у него на заду металлической килой, не зная, что предпринять. Единственным способом немедленного освобождения от груза было резать петлю, а вместе с тем было жалко портить обнову. Наконец был вызван слесарь со двора с Липгартовской фабрики, который и освободил старика от его ноши, не попортив костюма. Происшествие это получило широкую огласку, и многим пришлось в течение нескольких дней просиживать лишние часы в училище после конца занятий. Кара была бы еще суровее, если бы вид растерянного, мечущегося Ивана Ивановича с тяжеленным замком в петлице не был бы настолько комичным, что вызывал невольную улыбку даже у самых строгих педагогов.

Мои товарищи по учебе в своем большинстве были сыновьями представителей имущих классов. Это были дети дворян, фабрикантов, купцов, поверенных крупных фирм, адвокатов, врачей, инженеров и педагогов. Впрочем, было несколько человек, происходивших и из бедных, нуждающихся семей. Жили мы дружно, и ни малейшего намека на классовый антагонизм и отчуждение в наших взаимоотношениях и помину не было. Вместе с тем не было и излишнего панибратства и амикошонства. На «ты» сходились не сразу, и со многими из моих бывших товарищей я до сих пор на «вы», хотя один из них и входил в небольшую группу, составлявшую наш интимный кружок. Таких групп в классе было несколько, и объединялись они общими интересами. Были среди нас и заядлые шахматисты, и техники-любители, и театралы, и любители литературы и политики. Помню, какие жаркие ссоры возникали из-за того, чье искусство выше — Малого или Художественного театра. Я был во главе консерваторов, отстаивающих преимущество старейшего русского театра, а мой товарищ Вася Киселев доказывал приоритет «художе-ственников». Помню жаркие политические дебаты, возникшие в связи с убийством Столыпина в Киеве. Иной раз, особенно весной и осенью, беседа велась о русской природе, о деревне, об охоте, о рыбной ловле. В таких случаях моим лучшим собеседником был милый Саша Карзинкин, живой, мечтательный мальчик с прелестными карими глазами, густыми курчавыми волосами и смуглым цветом лица, делавшим его удивительно похожим на портрет молодого Пушкина.

Раз как-то уже после выпуска мы глубокой осенью поехали вместе на охоту в наше имение. Бродили по лесу, били зайцев, дурили, смеялись, потом война и революция разлучили нас. В 1922 году, будучи в Москве, я случайно узнал, что Саша при смерти и очень бы хотел повидаться со мной.

В яркий весенний день я поднялся в его квартиру на Поварской улице. Передо мной в постели лежал полутруп — он уже перенес более десяти операций, стараясь спастись от пожиравшего его рожистого грибка. В комнате стоял тяжелый воздух от пролежней больного. Саша слабо мне улыбнулся и с трудом протянул прозрачную, восковую, костлявую руку. Я старался всячески его развлечь, заинтересовать чем-нибудь, вызвать в его глазах прежний веселый огонек — все было тщетно. Он только печально качал головой и говорил:

— Это все не для меня. Для меня все кончено!

Через несколько дней после моего посещения страдания его прекратились навеки.

Где вы, мои юные, беспечные школьные товарищи? Грозные политические катаклизмы, потрясшие мир, оборвали все нити, связывавшие нас. Судьба лишь очень немногих известна мне.

Вежливый, аккуратный остзеец Сережа Брискорн, фантазер и выдумщик, пал смертью храбрых во время первой империалистической войны. Революция застала шумливого, веселого сердцееда Костю Уварова — сына нашего законоучителя — в Праге. Там он женился на дочери какого-то профессора, сам чуть ли не стал профессором, преуспевал, но вторая война верно разрушила и его семейный очаг. Степен ный, серьезный Саша Бабурин погиб во время второй Отечественной войны, пав жертвой неосторожного обращения с автоматом. Редко, редко встречаю я на улицах Москвы флегматичного бонвивана Васю Киселева, главного пропагандиста идей Художественного театра — ныне он похудел, постарел, облысел и где-то бухгалтерствует. Иногда на моем горизонте появляется Ваня Ившев, наш классный зубрила, — он совсем растерялся от событий, стал полусумасшедшим, ходит почти в рубищах, пьет. Куда разбросала жизнь остальных, мне неизвестно…

Поступление в реальное училище не заставило меня отказаться от моих занятий живописью. По совету моего учителя И. О. Дудина, дабы совместить школьные занятия с уроками рисования, я поступил в студию К. Ф. Юона и И. О. Дудина, помещавшуюся на Арбате. Это было тем более своевременно, что было уже необходимо работать над зарисовками, над пятиминутными набросками человеческих фигур. Здесь я познакомился с новым преподавателем Константином Федоровичем Юоном. Он сразу усмотрел мою тягу к портретной живописи и стал меня совершенствовать по этой специальности. Константин Федорович почти никогда не учил показом, зато он имел исключительный дар заставлять учеников видеть натуру, изучать ее и с полуслова понимать, чего добивается учитель.