Похождения скверной девчонки - Марио Варгас Льоса

Открывая дверь квартиры, я заметил лучик света и в два прыжка пересек гостиную. Потом замер в двери спальни. Скверная девчонка стояла ко мне спиной и примеряла перед зеркалом на комоде наряд арабской танцовщицы, который я купил ей в Каире и который она до сих пор, кажется, ни разу не надевала. Она не могла не слышать, что я пришел, но даже не обернулась, не посмотрела, словно комнату посетило привидение.

— Что ты тут делаешь? — закричал я, вернее прорычал, не в силах переступить порог, понимая, что голос мой звучит очень и очень странно, как у человека, которого душат.

Совершенно спокойно, как будто ничего особенного не случилось, как будто ничего обычнее этой сцены и быть не может, скверная девчонка — полуодетая, вся в каких-то оборках, с висящими на животе не то ремешками, не то цепочками, — искоса глянула на меня и улыбнулась.

— Я передумала. Так что принимай обратно. — Она говорила таким тоном, словно это была салонная шутка. И тут же, переключаясь на куда более важные вещи, указала на платье и объяснила: — Оно мне было великовато, зато теперь в самый раз. Ну как?

Я не мог вымолвить ни слова. В беспамятстве кинулся на нее и со всей силы ударил по лицу. В ее глазах вспыхнул ужас, она согнулась, ухватилась за комод, потом упала на пол, и я услышал, как она сказала, а может, крикнула, не теряя при этом самообладания, с какой-то прямо-таки театральной невозмутимостью:

— Еще немного — и ты научишься обращаться с женщинами, Рикардито.

Я рухнул рядом с ней, схватил за плечи и принялся трясти, совсем обезумев, выплескивая наружу свою тоску, свою ярость, свою глупость, свою ревность:

— Только чудом я не лежу сейчас на дне Сены. — Звуки рвались из горла, хотя язык плохо меня слушался. — За последние сутки я умирал тысячу раз — по твоей милости. Зачем ты мною играешь? Скажи, зачем? Зачем ты звонила, разыскивала меня, когда я сумел-таки наконец вырваться из-под твоей власти? Думаешь, я буду терпеть вечно? Всему есть предел. Я ведь готов был тебя убить.

И тут понял, что и вправду убью ее, если не перестану трясти. Я испугался и отпрянул. Она побледнела и смотрела на меня раскрыв рот, загородившись двумя руками. Потом прошептала срывающимся голосом:

— Я не узнаю тебя, это не ты.

Она принялась ощупывать правую щеку и висок. В полутьме мне показалось, что эта половина лица у нее распухла.

— Я чуть не наложил на себя руки — вот до чего ты меня довела, — повторил я звенящим от злости и ненависти голосом. — Да, уже влез на перила моста, чтобы прыгнуть в реку, но меня спас клошар. Наверное, именно этого и не хватает в списке твоих побед — самоубийцы. Долго ты намерена играть мною? Видно, я должен убить или себя, или тебя, чтобы навсегда освободиться.

— Врешь, не станешь ты никого убивать — ни себя, ни меня, — сказала она, подползая ко мне. — Просто блажишь, решил меня подурачить. Правда? А ведь мне только это и подавай! Довела до ручки? Так давай, отфигачь меня.

Я в первый раз слышал от нее это словцо, вернее, вообще ни от кого тысячу лет его не слышал. Она привстала, чтобы броситься ко мне в объятия, ощупывала мою одежду и причитала:

— Ты весь промок, простудишься, сними скорее эту мокроту, глупый… Ну хочешь — убей меня, но только потом, потом, а сейчас иди ко мне.

Она вполне очухалась и вела себя как хозяйка положения. Я задыхался, я был на грани обморока. И даже успел подумать, что было бы ужасно глупо, если бы в такой момент меня хватил удар. Она помогла мне стянуть пальто, брюки, ботинки, рубашку — с них ручьями стекала вода — и, одной рукой помогая раздеться, другой гладила по голове, повторяя ту немного странную, ту единственную ласку, какой изредка меня баловала.

— Как сильно бьется у тебя сердце, дурачок, — сказала она миг спустя, приложив ухо к моей груди. — Небось из-за меня…

Я тоже начал гладить ее тело, хотя при этом бешенство мое не утихало. Но к нему стало примешиваться желание, которое она во мне разжигала. Скверная девчонка сорвала с себя расшитое блестками платье и легла на меня, словно пытаясь своим телом высушить мое. Потом коснулась языком моего языка, наполнила мой рот слюной, схватила двумя руками мой член и стала его ласкать. Наконец, проворно наклонившись, впилась в него губами. А я целовал, гладил, обнимал ее, но делал это, забыв всякую осторожность, потому что во мне еще кипели боль и обида. Затем я рывком опрокинул ее навзничь. Она с готовностью развела ноги, едва почувствовав, что я стремлюсь пробить себе путь. Я овладел ею грубо, я слышал, как она скулит от боли. Но она не оттолкнула меня и, напрягшись всем телом, дождалась — со стонами и тихими жалобами, — пока я извергну семя. Слезы текли у нее по лицу, и я слизывал их. Она лежала в изнеможении — глаза вылезли из орбит, лицо исказилось мукой.

— Лучше уходи, оставь меня насовсем, — взмолился я, дрожа с головы до ног. — Сегодня я чуть не убил себя, а потом — тебя. Я не хочу этого. Давай поищи кого-нибудь другого, кто обеспечит тебе такую же полнокровную жизнь, какую устроил Фукуда. Кто будет хлестать тебя, швырять своим приятелям, заставлять глотать ветрогонные порошки. Ты ведь не создана для того, чтобы прозябать с таким типом, как я. С ханжой и святошей.

Она обвила мою шею руками и целовала меня в губы, мешая говорить. Тело ее извивалось, стараясь покрепче прильнуть к моему.

— Не собираюсь я никуда уходить — ни сейчас, ни потом. Никогда, — прошептала она мне на ухо. — И не спрашивай почему, все равно не скажу, хоть убей. Никогда не скажу, что люблю тебя, даже если бы полюбила на самом деле.

В этот миг я, кажется, потерял сознание или провалился в сон, во всяком случае, услышав последние слова, успел заметить, как меня оставляют силы и все вокруг начинает кружиться. Проснулся я много часов спустя в темной комнате и почувствовал рядом ее мягкое тело. Мы лежали, зарывшись в простыни и одеяла, и я увидел сквозь окно в потолке мерцание неведомой звезды. Вероятно, дождь прекратился совсем недавно — стекла уже не были запотевшими. Скверная девчонка буквально прилипла ко мне, ноги ее переплелись с моими, губы уткнулись в мою шею. Я услышал стук ее сердца: оно чинно билось во мне. Гнев улетучился, и я искренне раскаивался и в том, что ударил ее, и в том, что потом, уже в постели, причинил боль. Нежно поцеловав и стараясь не разбудить, я беззвучно прошептал ей на ухо: «Я люблю, люблю, люблю тебя». Но она не спала. Поэтому еще теснее прижалась ко мне, коснулась губами моих губ, и пока говорила, язык ее бился о мой язык.

— Запомни: спокойной жизни со мной не будет. Потому что я не хочу надоесть тебе, стать чем-то привычным. Мы с тобой и вправду поженимся — только чтобы уладить проблему с бумагами, но я никогда не буду твоей женой. Я хочу всегда оставаться твоей любовницей, твоей собачкой, твоей шлюхой. Как нынче ночью. Только так ты всегда будешь сходить по мне с ума.

Говоря все это, она не переставала целовать меня, словно пыталась вся целиком раствориться во мне.

VI. Архимед, строитель волноломов

— Волноломы — самая большая загадка в инженерном деле! — воскликнул Альберто Ламиель, разводя руками. — Да, дядя Рикардо, наука и техника сумели разрешить все загадки Вселенной, кроме одной. Неужели ты никогда об этом не слышал?

Альберто, весьма преуспевающий молодой человек, инженер, окончивший МТИ,[103] гордость семейства Ламиель, называл меня «дядей», хотя никаким дядей я ему не был, потому что он был племянником Атаульфо совсем по другой линии. Так вот, с первой минуты знакомства Альберто вызвал у меня стойкую неприязнь, потому что слишком много говорил, да к тому же с невыносимым пафосом. Но неприязнь, как ни странно, не стала взаимной, наоборот, он сразу же принялся осыпать меня знаками внимания и всячески выказывать свое уважение — настолько же пылкое и искреннее, насколько необъяснимое. Какой интерес мог представлять для молодого блестящего инженера, который строит здания по всей Лиме — в восьмидесятые годы город начал стремительно разрастаться, — скромный переводчик, давным-давно покинувший родину, а теперь глядевший на все с оторопью и ностальгическим любопытством? Я затрудняюсь ответить на этот вопрос, но Альберто тратил на меня бездну своего драгоценного времени. Возил смотреть новые районы — Лас-Касуаринас, Ла-Планисие, Чакарилья, Ла-Ринконада, Вилья, а также курортные городки, которые как грибы вырастали на южном побережье. Показывал виллы, окруженные парками с прудами и бассейнами, какие можно увидеть только в голливудских фильмах. Однажды я признался ему, что в детстве никому так не завидовал, как тем своим друзьям из Мирафлореса, что состояли членами клуба «Регаты», ведь сам я либо проскальзывал туда тайком, либо заплывал на заветную территорию по морю — с маленького пляжа, граничившего с Пескадоресом. Поэтому Альберто и пригласил меня пообедать в этом старинном заведении. Клуб, по его словам, не отставал от времени: там имелись теннисные корты, олимпийский и теплый бассейны, а также два новых пляжа, отвоеванных у моря благодаря паре длинных волноломов. В ресторане «Альфреско» в «Регатах», как и обещал инженер, нам подали изумительный рис с креветками и холодное пиво. В тот ноябрьский полдень стояла серая, пасмурная погода — зима никак не желала уходить, и скалистые уступы Барранко и Мирафлореса, наполовину затянутые туманом, вызывали со дна моей памяти много разных образов. Его слова про волноломы вернули меня к действительности.