Эсхатологический оптимизм. Философские размышления - Дарья Александровна Дугина

что в своих работах попытались сделать такие авторы, как О’Мира и Сиорванес. То, что эта тема не получила дальнейшего развития, мы связываем лишь с тем, что неоплатонические исследования еще не достигли той стадии, когда в центре внимания историков философии окажутся не только то, что неоплатоники говорили и писали открыто, но и то, на то они намекали и что они подразумевали.

Я полагаю, что политическая философия неоплатоников, и в данном случае политическая философия Прокла, безусловно, существовала и ее более развернутое и полноценное исследование еще ждет своего часа.

Политический платонизм Императора Юлиана

Введение

Историки позднего платонизма часто придерживаются подхода, согласно которому неоплатонизм якобы не включает в сферу своих интересов политическую плоскость и ориентирован исключительно созерцательно, сосредоточившись на апофатическом Едином (Ἕν), иерархии эманаций и теургических практиках. Такой точки зрения придерживается, в частности, немецкий историк платонизма Эрхардт[200]. Данная позиция, неоднократно подвергавшаяся критике в работе Доминика О’Миры «Платонополис: платоническая политическая философия поздней античности»[201], может быть поставлена под сомнение, и одним из решающих аргументов в этом вопросе может выступать случай Императора Юлиана (331 или 332–363), не только предложившего развитую версию неоплатонической политической теории, но и сделавшего ряд решительных шагов в деле ее практического применения для управления Империей.

Юлиан: царь-философ

Император Флавий Клавдий Юлиан, представитель Пергамской школы неоплатонизма, являет собой образ платоника, не просто размышлявшего о необходимости для философа заниматься политикой (быть правителем), но и бывшего на протяжении непродолжительного, но очень яркого, периода Императором Римской Империи — Императором, воплотившим в своей фигуре политический проект платоновского идеального государства. Редким было такое сочетание высокого почитания созерцательной жизни с политическим служением (в истории философов-правителей было очень мало: один из них — Марк Аврелий, мыслитель, во многом вдохновлявший и Юлиана). «Мечтатели такого стиля редко встречаются среди принцев: вот почему мы должны уважать его [Императора Юлиана],»[202] — замечает французский историк Виктор Дюрюи. Его ярким отличием от его предшественников станет самая настоящая одержимость философией, высшим проявлением которой было, в глазах самого Юлиана, неоплатоническое учение. Молодой Император особенно был увлечен Ямвлихом (245/280—325/330), представителем Сирийской школы неоплатонизма. Пергамская школа, где обучался сам Юлиан, была своего рода филиалом Сирийской, и Ямвлих считался в ней непререкаемым авторитетом.

Именно Ямвлих для Юлиана был образцом «мистического и совершенного»[203], а в его сочинениях он находил «совершенную мудрость, которую только в силах открыть человек». Однако, биограф Юлиана Жак Бенуа-Мешен[204] замечает, что Юлиан не просто внемлет и воспроизводит учение Ямвлиха, но дополняет и развивает его, разрабатывая доктрину срединного элемента («промежуточного мира»), Царя-Солнца (в трех ипостасях), тем самым детализируя метафизический ландшафт неоплатонической философии.

Три солнца

Высшей ипостасью Солнца было апофатическое солнце, тождественное Единому (Ἕν) Плотина. Средним солнцем был метафизический Свет, соединяющий умопостигаемые (ноэтические) миры с космосом. И наконец, третьей ипостасью было солнце видимого телесного мира, которая представляла собой нижний предел эманаций абсолютного начала.

Для Юлиана вопрос связи между умопостигаемым и материальным миром (то есть проблема «среднего солнца») становится основным. И ответ на него он ищет одновременно и в онтологическом, и в политическом планах. Для него, как и для любого платоника, политическая и онтологическая плоскости взаимосвязаны и гомологичны. Посредник, Гелиос для Юлиана, является одновременно и метафизической и политической фигурой, Царем в отношении всего того, что находится ниже него, но одновременно и представителем того Первоначала, которое метафизически находится выше.

Для описания такого солнца Юлиан использует существительные βασιλεύς — «царь», κύριος — «господин», и глаголы ἐπι-τροπεύω — «быть опекуном», управляющим и ἡγέομαι — «управлять», «руководить», «вести за собой», «идти впереди».

Параллели между Гелиосом и фигурой правителя пронизывают весь гимн «К Царю-Солнцу»[205].

Например: «Планеты ведут вокруг него [Гелиоса] хоровод, держась дистанции, словно вокруг своего царя»[206]. Подобно тому, как Гелиос — бог солнца — выступает транслятором идей в чувственный мир, Император-философ является спутником, провожатым Царя-Солнца. Именно «спутником» (ὀπᾱδός) называет Юлиан в начале гимна и самого себя[207]. Каждому правителю, отмечает Юлиан, подобает быть «служителем и прорицателем Царя Богов [Гелиоса]»[208]. Также от Царя-Солнца мудрость и знание, а также сущность, перенимает богиня-покровительница полисов и государств Афина: ее мудрость, которая проистекает от Гелиоса, «есть основа политического общения»[209].

В концепции Юлиана Гелиос оказывается и основателем Рима: Юлиан проводит в доказательство легенду, согласно которой душа Ромула сошла на землю с солнца: «близкое схождение Гелиоса и Селены <…> сделало возможным нисхождение его души на землю и вознесение его от земли после уничтожения смертной части его тела огнем молнии»[210].

Единство метафизически понятого Света, символизируемого Гелиосом, пронизывает всю систему философии Юлиана. Согласно неоплатоническому представлению, Единое всегда апофатично, невыразимо и превышает бытие. Достичь его можно только по касательной. Высшая форма единения доступна через генаду (ἕνας), сопричастность Единому. Поэтому космос как бы собирается, тяготея к Единому, но никогда не достигая его.

Так же и высшая ипостась Царя-Солнца у Юлиана апофатична. Природа Света берет свое начало в этой апофатической тьме невидимого солнца и оттуда пронизывает все остальные уровни мироздания. Государство, понятое как Империя, то есть собирание множества народов к единству, представляет собой именно генаду. Это не само единство и не сам Свет, но воля к нему, движение в его сторону. И подобно тому, как душа или сущность царя нисходит из высших сфер, так и само царство стремится к царю, как к своему источнику, который сообщает политике генадическую благодать.

Юлиан поставил перед собой практически невыполнимую задачу — реализовать платонический идеал царя-философа в контексте реальной Римской империи IV века, в условиях обретающего все большую силу и влияние христианства, стать «спутником» солнца, который будет гарантом справедливости. «Главной его движущей силой было чувство ответственности, столь же сильное, как у философа на троне Марка Аврелия, которого философ боготворил»[211].

За полтора года императорского правления (а ранее несколько лет будучи цезарем в Галлии) Юлиан, руководствуясь принципами платоновского государства (как справедливо отметил Волтер Хайд, «Юлиан претворял платоновскую теорию в практику»[212]), попытался привести в согласие политическое устройство с философским идеалом, заданном в платонической философской традиции[213], и ему это отчасти удалось.

Успешный политик, он проявляет себя и как одаренный полководец (яркие победы в Галлии над германцами, эффективное командование армией, вплоть до самой смерти — до последний битвы с персами, в которой Император был убит),