Бесы Лудена - Олдос Хаксли

суетные речи, но суетность выдают за истину, понуждают верить ей. Разве не есть сие воскрешение язычества? Луденцы полагают весьма удобным счесть, что дьявол способен поименно называть колдунов и магов – ведь, когда их отдают под суд, их имущество конфискуется и частью поступает к Пьеру Мено. Вероятно, он весьма будет доволен, как и его родственник каноник Миньон, смертью кюре и уничтожением самых уважаемых луденских семейств».

В начале августа отец Транквиль опубликовал коротенький трактатец, в коем выдвинул и узаконил новую доктрину: «Ежели взяться должным образом, так дьявол станет вещать правдиво». Книжица получила одобрение епископа Пуатевинского, Лобардемон же принял ее как последнее слово в традиционном богословии. Все сомнения были отметены. Грандье – могущественный маг, упрямый Серизе – колдун рангом пониже, луденские девицы (разумеется, кроме тех, чьи родители зарекомендовали себя верными кардиналистами) – потаскухи и ведьмы, а половина луденцев проклята за неверие в бесов.

Через два дня после того, как появился транквилевский трактатец, бейлиф созвал совет. Здравомыслящие луденцы обсудили плачевное положение родного города и решили: бейлифу вместе с лейтенантом, Луи Шове, следует поехать в Париж, вручить королю петицию о защите от зарвавшегося Лобардемона. Против оказались только новый прокурор Луи Муссо, Мено да Эрве. Когда Серизе спросил последнего, принимает ли тот новую доктрину и одобряет ли содеянное с его согражданами по наветам Балаама, Собачьего Хвоста и компании, Эрве ответил буквально следующее: «Король, кардинал и епископ Пуатевинский верят в одержимость – и этого довольно». На слух жителя двадцатого века, эта ссылка на непогрешимость политических бонз имеет вполне актуальное звучание.

Назавтра де Серизе и Шове отправились в Париж. При них была петиция с обоснованными жалобами и претензиями жителей Лудена. Лобардемоновы действия осуждались прямо и резко, что же до новой доктрины, о ней говорилось как о «противной Божию закону» и порочащей мнение отцов Церкви, святого Фому и всю Сорбонну, которая в 1625 году формально осудила схожую доктрину. Ввиду сказанного, просители умоляли Его величество о распоряжении университету Сорбонны проверить Транквилев трактат и дозволить особам, опороченным бесами и бесогонами, обращаться в Парижский парламент, ибо он «естественный судия в таковых делах».

Луденцы быстро отыскали в суде Жана д’Арманьяка, тот без отлагательств направился к королю и попросил для них аудиенции. Ответом был резкий отказ, безо всяких объяснений. Серизе и Шове оставили петицию королевскому личному секретарю (который был креатурой Ришелье и заклятым врагом Лудена) и поехали восвояси.

Пока они отсутствовали, Лобардемон издал очередной указ, в коем под угрозой штрафа в двенадцать тысяч ливров запрещалось проводить какие бы то ни было собрания. Понятно, что после такого указа враги дьявола уже не доставляли хлопот.

Предварительные следственные действия были завершены; настало время для собственно суда. Лобардемон рассчитывал заручиться поддержкой хотя бы нескольких луденских судей. Его ждало разочарование. Де Серизе, де Буржнеф, Шарль Шове и Луи Шове наотрез отказались от соучастия в узаконенном убийстве. Лобардемон прибег к посулам; когда это не помогло, мрачно намекнул на последствия кардинальского недовольства. Напрасно. Четверо судей остались непоколебимы. Пришлось Лобардемону собирать по сусекам – в Шиноне и Шательро, в Пуатье, в Туре, в Орлеане, в Ла-Флеш, в Сен-Мексан, в Бофоре. Наконец жюри было укомплектовано. Тринадцать почтительных магистратов и (после проблем с чересчур щепетильным Пьером Фурнье, который не желал играть по кардинальским правилам) четырнадцатый судья – благонадежный Луи Муссо, прокурор.

К середине второй недели августа все было готово. После мессы и святого причастия судьи собрались в обители кармелитов и заслушали список доказательств, собранных Лобардемоном за предыдущие месяцы. Епископ Пуатевинский официально гарантировал истинность одержимости. Это означало, что устами урсулинок глаголили настоящие бесы, кои вновь и вновь называли Грандье колдуном. Как мы помним: «Ежели взяться должным образом, так дьявол станет вещать правдиво». Что и требовалось доказать.

Участь Грандье была предопределена. Сомнений не осталось, и в Луден валом повалили туристы. Всем хотелось увидеть казнь колдуна. В те знойные августовские дни за места поближе к месту казни, за стол в таверне спорили, а порой и дрались, тридцать тысяч приезжих (цифра в два раза превышает общее количество луденцев).

Пожалуй, никто из читателей не в силах вообразить себя наслаждающимся зрелищем публичной казни. Но пока мы с вами не успели обрадоваться, сколь тонка наша душевная организация, давайте-ка припомним две вещи. Во-первых, нам никогда не дозволялось присутствовать на казни. Во-вторых, в те времена, когда казни были публичными, повешение казалось не менее занимательным, чем шоу Панча и Джуди, а сожжение равнялось по зрелищности Байрёйтскому фестивалю вагнеровской музыки или представлению страстей Господних в баварской деревне Обераммергау. Словом, это было событие выдающееся, ради которого стоило потерпеть неудобства долгого и материально затратного путешествия. Запрет на публичные казни вышел не потому, что так требовало большинство; он вышел потому, что ничтожное по количеству меньшинство сверхчувствительных реформаторов оказалось достаточно влиятельным. Цивилизация в некотором роде – это систематическое изъятие из распоряжения индивидуумов тех или иных поводов для варварского поведения. В последние годы мы могли убедиться: после периода запрета публике вновь предлагается прежнее развлечение, и люди, на вид не хуже нас с вами, принимают его с готовностью и даже с восторгом.

Король и кардинал, Лобардемон и судьи, жители Лудена и приезжие охотники до зрелищ – все знали, что произойдет с Грандье. Единственным, кто надеялся и даже рассчитывал на оправдание, был сам узник. Еще в первую неделю августа Грандье продолжал верить, что является обычным обвиняемым на обычном процессе, перегибы коего случайны и наверняка будут исправлены, как только о них станет известно. Factum Грандье (заявление по делу), а также письмо, которое он из заточения передал на волю, с тем чтобы его вручили королю, определенно написаны человеком, уверенным: судей еще можно пронять фактами и логическими аргументами; судьи признают католическую доктрину и, пожалуй, склонят головы перед авторитетом аккредитованных богословов. Жалкая иллюзия! Лобардемон и его карманные магистраты были агентами человека, плевавшего на факты, логику, закон и богословие и державшего в уме только личную месть и политический эксперимент, по результатам коего он намеревался судить, сколь широко в первой трети семнадцатого столетия могут быть простерты методы тоталитарной диктатуры.

После слушания бесовских показаний к ответу призвали узника. Factum, зачитанный адвокатом в зале, содержал ответы Грандье его инфернальным обвинителям, подчеркивал незаконность процесса и субъективность Лобардемона, осуждал экзорцистов за систематическое общение с бесами и доказывал, что новая капуцинская доктрина – опасная ересь. Судьи толком не слушали – ерзали, будто в нетерпении, перешептывались, посмеивались. Кто-то ковырял в носу, кто-то бездумно водил по бумаге