Голос из глубин - Любовь Руднева

Саша Пименов заглянул к Большакову в каюту, когда поблизости никого не было, и, хоть отличался немногословием, тут подробно воспроизвел вопросы и даже интонации Слупского.

— Чую, на капитана захочет валить и он. Ну, Семыкин — тип, и у самого рыльце в пушку, заметно такое издали, да и от своего института хочется ему отбить мяч-бомбочку эдакого ЧП. Но уважаемый начальник экспедиции всем взял — и вес у него, и звания, и башковит, но, видно, смелости не хватило. Он, кажется, уже сделал выбор. Его компас показывает в лучшем случае позицию, известную под кодовым определением: «Моя хата с краю…»

Удивляясь внезапному красноречию Пименова, Слава ответил:

— Что же, Саша, нам-то наверняка придется давать свои свидетельские показания, и, пожалуй, не в совсем обычных обстоятельствах.

Теперь он рассматривал на карте лагуну, маленький островок Бенд и остров Рейвн и еще остров Сеинг, где так и не довелось ему побродить.

Пименов пунктиром обозначил выход «Прогресса» из лагуны, место аварии и цифрами пометил, где были найдены потерпевшие бедствие. Под номером первым — Веригин, вторым — Семыкин, третьим — Юрченко.

Большаков уже знал: Серегин, заместитель Слупского, человек искренний и умный, первый помощник капитана Туровский хотели, чтобы он, Большаков, если делу будет дан неверный ход, подготовился к роли общественного защитника. Сперва Слава опешил, но день-другой спустя понял, он и права не имеет терять часы и должен вникнуть во все детали и обстоятельства. Да и Семыкин держал себя вовсе недвусмысленно. Кстати, форма обвинительной записки самому автору представлялась некоей драгоценной находкой. Видно, стремился он, хоть и оказался тертым калачом, любым способом приглушить все-таки сверлящее его беспокойство. И, должно быть, убедил самого себя в злокозненности и вине «руководства судна», тут уж он прочертил жирную тирешку-указатель, добавив: «капитана Ветлина».

Еще Семыкин, несомненно, разведал — начальник экспедиции вовсе самоустранился от косвенной ответственности. Семыкин не случайно услыхал, как Слупский говорил первому помощнику Туровскому, стоя на палубе: «Не спорьте, не защищайте его. Пусть капитан сам и размежевывает, где чья вина и компетенция. У меня сверх головы задач исследовательских, и так нам приходится комкать программу и возвращаться раньше времени в Выдринск».

Слава, сидя над ворохом бумаг, — и уж сам завел несколько папок, — не впервые за последние дни пожалел, что не курит. Привыкнуть ко всей этой ахинее, и еще угрожающей, не мог. Понимал, вправе и капитан задать вопрос во всеуслышание: «А почему Слупский, членкор, согласился на утлое экспедиционное вооружение биологов и в так называемую научную суть их скудной программки не вник?» Известно — право институтов оснащать так или иначе своих сотрудников, задавать им свою программу, но уж если неизбежно следствие, то вопросы такого рода должны быть адресованы только Слупскому. Но не воспользовался капитан таким ходом: воспользоваться — емкое понятие. Вот Семыкин грубо и с издевкой расшифровывал его.

Большаков теперь с горечью думал: «Начиналась экспедиция вроде б при добрых предзнаменованиях. И был в ней свой поэт, свой балагур, а во всех отрядах свыше головы интересов и дел. Вспоминали научники добром и помощь капитана, как раз те, кто и в прошлых рейсах были с ним и на этом судне».

Через два дня на собрании участников экспедиции и экипажа Большакова выбрали общественным защитником, вернее, как сказал первый помощник капитана Туровский, попросили его о том всем миром.

Смущаясь, покраснев, Слава встал и только и мог произнести:

— Капитан Ветлин — из главных учителей моих, я и начинал у него с матроса. Для меня право защищать его — трудное право, ничем его еще не заслужил, но доверие ваше поддержит меня.

5

Сидя в каюте Большакова, глядя исподлобья, но неотрывно ему в глаза, Семыкин отвечал неторопливо, теперь уже обдумывая, куда выгоднее ему ступить то этим словом, то другим.

Беседы с Семыкиным записывались на магнитофонную пленку, и тот, придав своему низковато-хриплому голосу особую значительность, несколько раз повторил:

— Я за объективный документ, на том и живем, и действуем в эпоху НТР. Тут уж сказанул на ленту — не вырубишь топором. А вот с бумаги чего хочешь соскрести можно, да и подсуропить.

Он, крепко сжав пальцы, словно готовясь к кулачному бою, постукивал кулаком о кулак, подчеркивая некоторые словечки.

Но едва Большаков касался подготовки к рейсу, то есть, как считал Семыкин, «давно прошедшего времени», отвечал он запальчиво:

— С воспоминаниями я тут не собираюсь цацкаться, ретроспекция не по мне. Ближе к делу, к существу, а то досужие вопросы уведут нас в сторонку.

Но хотелось ему взять «защитничка» измором, потому подолгу кружил он на одном и том же месте, припоминал словеса, слышанные от шефа на институтских отчетах.

— Вот слышал я, некоторые корчащие из себя ученых утверждают, будто перед нами стояли расплывчатые задачи, мол, собирали мы материал до кучи. Не так бают.

Он крякал, подносил ладони ко рту и, слегка поплевав на них, потирал одну о другую, будто собирался взяться за топор и дрова рубить. Но после всех этих приготовлений тщательно вытирал руки о собственные колени. Выдержав таким образом долгую паузу, продолжал:

— Всех и каждого мы не оповещали о своей перспективности. У нас достаточно серьезная тема, — он чуть повысил тон и продолжал не без пафоса: — Заготовка биологического материала для химического и фармакологического исследований в институте. Сбор информации об интересных в этих отношениях морских животных, районах их обитания и возможности использования. Формула такая и дана нам была шефом перед рейсом.

Он сидел, чуть развалясь на стуле.

— Вам-то, общественному следователю, теперь хочется конкретизации.

Слава тихо возразил:

— Но вы знаете — я не следователь, а защитник.

— Ничего, должно, трофеями поделитесь с всамделишным следователем.

Под запись он обращался к Большакову на «вы», хотя безо всякого к тому повода до этого норовил с ним разговаривать уничижительно фамильярно.

— Я учитывал собранное сырье, его определял, консервировал. Веригин же блюл катер, обеспечение — его дело, смотрел за плавсредствами. Все члены отряда участвовали в сборе морских животных на литорали и сублиторали, вам, неспециалисту, поясняю — в прибрежной, береговой зоне. «Литоралис» и означает прибрежный. Ну, она иногда тянется так на километров пятнадцать. Вот какова наша научная конкретика.

Он уже не говорил, а глаголил, материя, мол, подчеркивал он своим тоном, затронута высокая, так сказать, профессиональная.

Ребром ладони он ударял по краю стола, и магнитофон чуть подрагивал.

— А чем же вы трое заняты были во время долгого перехода из Выдринска до островов атолла?

Забывшись, Семыкин возмущенно воскликнул:

— Подкатываетесь под наши азартные игры в картишки?! Известно, каждый вправе располагать излишками времени. А мы и подготовку вели? Вели. Веригин уж всяко холил двигатель. Ну, готовили приспособление для сбора животных. Юрченко определял фосфор в воде, помогал, значит, экспедиции, а я иной раз нес вахту у эхолота.

«Отчего ж он так уверен в себе? — размышлял Слава. — Понимает ведь: я и доктор Ювалов не забыли его звериной похвальбы в первые часы после спасения».

«Ежели мне что надобно, я в любых условиях это стяжаю. Да, стяжаю!» — повторил он тогда это тяжелое, неуклюжее, но и царапающее слово.

И сейчас, учинив долгую паузу, Семыкин рассматривал сосредоточенно, близко поднеся их к лицу, свои короткопалые пятерни.

А тогда, в ту штормовую ночь, он в полусне командирским голосом приказывал:

«Ну, отдай сейчас же, выпрастай немедля бензобак. Тут уж ты не начальник мне. Шабаш. Никто! Никто!!!»

Было ль это повторение — калька того, что произошло на самом деле, или невыполненное желание, только лишь неосуществленное стремление хищника?!

Большаков ловил теперь на себе насмешливый взгляд Семыкина, липко-темный. Глаза его посажены были близко к переносице.

— А вы-то мыслющий, общественный защитничек.

Большаков уже ночью, оставшись один, лежа на койке и вслушиваясь в судовые, порой странноватые звуки, думал, как от слов, жестов, тем более поступков, от каждого человеческого существа как бы расходятся концентрические круги. И кто знает, сколько их, от кого и как они распространяются.

И тут вдруг отчетливо вспомнил молодую женщину, бойкую, веселую, с малышом лет трех. Она провожала светловолосого, тогда еще самоуверенного Юрченко.

Слава и не обратил бы на них внимания, если бы не штришок, случайность: мальчик, топтавшийся в ногах у родителей, вдруг потянулся к нему, к Славе. И он подхватил ребенка на руки, хотя и торопился. Но услышал резкий, недовольный голос за спиной: