Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

— Ишь… Распропидор…

Это и был первый, довольно сильный при Ленькиной сообразительности, толчок в его незрелом сознании.

«Интересно, — подумал он, — сколько живу, а такого простого слова даже не знал… — Юноша крепко задумался: — А сколько всего остального я еще, наверное, не знаю. — Он снова задумался, и на этот раз его так быстро не отпустило. — И никогда я здесь больше ничего не узнаю, — вдруг свалилось откуда-то сверху полное понимание грядущих безрадостных перспектив в смысле остатка жизни на Алтае. Даже, можно сказать, всей жизни… Без остатка…»

Вернувшись ближе к вечеру домой, он стал свидетелем горячего спора между мамой, Эсфирь Моисеевной, и будущей тещей, Пелагеей Гаврилной. Существо горячей дискуссии заключалось в точном определении спорящими сторонами количества поддонов холодца, потребного не для украшения стола, а для вполне конкретного свадебного уничтожения. Мама предлагала пять, а будущая теща насмерть стояла на шести поддонах ценного пищевого продукта, совершенно необходимого при употреблении тертого хрена…

Наутро, взяв только самое необходимое из вещей, паспорт и все накопленные им за неполные восемнадцать лет деньги, Ленька сбежал из дому — от мамы, тещи, невесты, военкомата и холодца…

«Учиться! — подумал он, сразу после того, как вышел из поезда Барнаул — Москва и отбил маме покаянную телеграмму. — Самые умные люди — психологи!» — решил он и подался на Манежную площадь, подавать на психфак МГУ, на вечерний. Оказалось, нужно работать… Первая вывеска, которую засек в столице будущий псих, гласила: «Водитель троллейбуса — интересная профессия». Таким образом, первая проблема, с трудоустройством, была разрешена довольно безболезненно. Троллейбусную общагу и временную прописку он получил так же легко. Первые полгода, пришедшиеся на водительское обучение, он проболел по липовым больничным, и, надо сказать, время не пропало даром. Он поступил-таки на вечерний психфак как алтайский провинциал — представитель рабочей профессии с троллейбусным уклоном. Дальше стало еще легче — ему удалось запудрить мозги девчонке-кадровичке в троллейбусном парке, и она, обуреваемая страстью к умному студенту, будущему психотамчему-то, выдала Ленчику кучу пропечатанных справок с места работы с незаполненной датой, что дало возможность продержаться еще год. А там уже все покатилось само…

Первую свою жену, Светку, он встретил там же, на факультете. Брак продлился семь месяцев, но этого хватило, чтобы получить постоянную московскую прописку и тут же завалиться в сумасшедший дом в отстаивании своих законных прав на получение белого билета. И опять сошло — Красная Армия, махнув в его сторону боеголовкой, сделала ему ручкой…

И опять время, потраченное на бесполезный в высшем, Божественном смысле брак, не пропало даром. Именно в этом доме Ленька впервые обнаружил здоровенную синюю книжку, которую открыл, в общем-то, случайно, прихватив по пути в сортир. Это были первые в его жизни стихи, не считая «Дядю Степу» и «Таня-Танечка не плачь…». Поэта звали Осип Мандельштам. Примерно в течение года после первого пронзительного проникновения в совершенно случайно открытый им поразительный мир он продолжал машинально называть поэта Мандельштампом, но при этом уже знал наизусть почти половину этого синего, самого главного и толстого, сборника поэта. Вскоре он от этого «п» избавился окончательно, в отличие от Витька-разведчика, который в любом контексте, ироничном или серьезном, так и не отучился проставлять вечный штамп этому Манделю, о надоедливом существовании которого узнал исключительно благодаря Ленчику…

К этому времени Ленька уже стал Ленчиком и успел обзавестись несколькими приятелями, среди которых просматривались и довольно яркие, но, в то же время, весьма сомнительные в воспитательно-педагогическом смысле персонажи. Второй курс он так и не закончил, потому что к этому моменту начались какие-то ужасающе толстые учебники и научные книги про черт знает что и сбоку бантик. Ленчик справедливо полагал, что приобретенные им трудовые навыки на нелегкой троллейбусной ниве в сочетании с основными базисными принципами психологических маршрутов, растянутых почти на два вечерних года, обильно сдобренных в промежутках пронзительным Осипом Эмильевичем, позволяют ему полноправно и достойно вступить в новый интеллектуально-трудовой этап столичной жизнедеятельности, без стажа, но зато по трудовому договору или, на крайняк, сговору… Как получится…

— …Ну, вот… — сказал он с искренним огорчением, думая о Витьке. — Теперь еще и шпион мой в обидку ушел… Все из-за блядей этих голенастых, сучек в очках…

Он потянулся рукой за томиком Мандельштама, встал с постели и побрел в туалет вместе с книгой — приходить в себя… Там он, усевшись поудобней, приступил к делу и одновременно раскрыл томик. Из книжки выпала закладка. На закладке что-то было помечено, он вгляделся…

— Ч-черт! — вскрикнул он неожиданно. — Сегодня же котенок этот придет… Анечка… В семь часов…

С Анечкой Ленчик познакомился пару дней назад, на концерте «банного» джазового пианиста, которого в свое время «приобрел» в Соловьевке — полусумасшедшем доме для нервных и ленивых интеллигентов, да к тому же еще и блатных. Там народ отдыхал на полную катушку по сорокапятидневному циклу в режиме пансионата санаторного типа, принимая от государства массаж, иголки, музыкотерапию и заодно слегка сбрасывая вес, по желанию. За все это щедрая власть оплачивала несчастным больничный лист и ничего не требовала взамен, кроме лояльной терпимости и очень гипотетического уважения неизвестно к кому… Ленчику же оплата по больничному не грозила, и поэтому он отлеживался там в связи с реально присоветованной дорогим специалистом надобностью — пережить в комфорте и диете разрыв с третьей, самой безответно любимой и расчетливой красавицей-женой, по совместительству — дорогой валютной проституткой родом из Риги.

Анечке было лет восемнадцать, мордочка у нее была совсем детской, по-хорошему наивной, а кожа — гладкая-прегладкая, с легким тонким пушком, как у молодого персика. Она была затянута в облегающие брючки, откуда крепким орешком торчала упругая попка. Грудные бугорки под тонким свитером также обнадеживали конкурентоспособностью в области крепкости и упругости. Увидав ее в перерыве между отделениями, Ленчик заерзал. Он подошел к девочке, сделал пару красивых комплиментов, чего-то наврал про себя и пригласил в буфет. Все про все заняло минут пятнадцать: пирожное и сок — претендентке, и пиво — себе. Таким образом, предварительная победа состоялась и была легкой, а окончательная — прогнозируемой.

…Он посмотрел на часы — до ее прихода оставался ровно час.

«Успею…» — подумал он и понесся в ванную…

В дверь позвонили ровно в семь. Ленчик был уже с пупырышками, как огурец, — намыт, надушен, прикинут по эпохе и радушен по известной причине… Холодильник его пребывал в полной боевой готовности всегда — двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю — здесь он не жмотничал. На пороге стояла счастливая Анечка. Рядом с ней в вежливом ожидании застыла женщина лет сорока, прилично одетая и с внимательным взглядом.

— Добрый вечер, Леонид Иванович! — поздоровалась Анечка. — Вот и я! — Она слегка смутилась. — Но только я с мамой… Ничего? Она тоже хотела с вами познакомиться…

У Ленчика начала вытягиваться физиономия, но он моментально справился с коварной лицевой мышцей и одним внутренним касанием перетянул ее в широкую открытую улыбку:

— Ну и отлично!.. Просто отлично!.. Нам еще интереснее будет… Проходите, пожалуйста…

Неперетянутой частью головного мозга он в этот момент подумал о том, как хорошо, что мамашка заявилась на этом, вполне еще безобидном этапе, а не на том, рисковом… Они прошли в гостиную и сели на диван перед журнальным столиком.

— Давайте знакомиться… — Ленчик протянул маме руку, — Леонид Иванович, искусствовед.

Мама подтянула вниз узкую юбку, подняла на Ленчика скромные глаза и протянула руку навстречу его ладони:

— Марина Дмитриевна… Очень приятно… Можно — просто Марина…

В отличие от брюнетистой дочери Марина была крашеной блондинкой, но аккуратно крашенной, без темных прогалов у основания волос. Волосы были гладко зачесаны назад и прихвачены там черным шелковым бантом.

«А она совсем даже ничего… — подумал искусствовед, — такая тургеневская…»

Напротив дивана на белой стене висела большая картина. Это был писанный маслом женский портрет, с которого на них со смиренной полуулыбкой на устах взирала розовощекая молодуха с покорно сложенными на животе руками в наброшенном на плечи цветастом полушалке — типичная кустодиевская русская красавица. Ленчик принял ее за долги месяц назад из расчета четырех штук, как есть, не атрибутированную, и подыскивал на нее купца, предполагая наварить еще от трех до четырех. Кроме Кустодиева, ему добили долг старинным бронзовым безменом и четырьмя новыми покрышками «Пирелли», которые не подошли по ширине к его дискам. «Кинули ярославские…» — огорчился он тогда. Встречи с ярославскими фарцменами-досочниками обычно были короткими и проходили на обочине шоссе, не доезжая тридцати-сорока километров до города. Обе стороны опасались ментовских хвостов, и поэтому детали сделок обсуждались по телефону заблаговременно с чужих, всегда разных номеров. Товар переходил из багажника в багажник в завернутом виде, после чего машины быстро газовали, каждая в свою сторону.