Комментарий. Не только литературные нравы - Геннадий Красухин

Потом уже, когда я давно не работал на заводе, Жерков, приглашённый на шестидесятилетие моего отца, рассказал мне, что выпивали они с Гардальоновым в Брюсселе в его, жерковском, номере и по его предложению. Но Жерков и не подозревал, что Василий Иванович является лечащимся алкоголиком, у которого как раз незадолго до поездки закончился срок действия зашитой на три года «торпеды».

После первой бутылки Гардальонов вёл себя вполне интеллигентно, но после второй потерял контроль над собой. Жерков сумел доставить собутыльника в его номер, но наутро узнал, что тот в нём не усидел, спустился в бар, спустил в нём выданную ему валюту, а главное, вёл себя так буйно и шумно, что бармену пришлось обратиться в полицию. Дальнейшее понятно: какие-никакие, но привилегии бывшего члена парткома Гардальонова исчезли, как сон золотой, а директорское кресло под Жерковым стало покачиваться, раскачиваться, пока, наконец, не знаю, за какой проступок, не вытряхнуло хозяина со своего сидения.

А вот карьера моего соседа по квартире Витьки до сих пор представляется мне удивительной.

До Витьки и его матери тёти Кати в их комнате жила тётя Нюра с дочкой Ниной, которая была старше меня на три года. Тётя Нюра работала уборщицей в кремлёвском буфете, и у меня сохранилась фотокарточка, на обратной стороне которой маминой рукой написано: «Елка в Кремле». Это тётя Нюра каким-то образом раздобыла для меня билет на ёлку для детей кремлёвских сотрудников. Для обычных граждан Кремль при Сталине был закрыт. Хорошо помню, что впустили нас троих – тётю Нюру, Нину и меня, долго осматривая, изучая наши билеты и переговариваясь с кем-то по телефону. А потом мы шли по дорожке сквозь частокол солдат, и моё приподнятое праздничное настроение почти улетучилось, когда я смотрел на хмурые, посиневшие от мороза лица. Правда, на ёлке было весело, и подарок приятно оттягивал руку, когда мы шли назад. Но новое созерцание неулыбающихся, иззябших лиц опять поубавило радости и веселья. Помню ещё, что нам с Ниной хотелось подойти к мощным экспонатам, которые стояли на площади, – к Царь-пушке, к Царь-колоколу, но солдаты нас к ним не пропустили: сходить со специально отведённой для идущих на ёлку или с ёлки дорожки не полагалось.

А уже после смерти Сталина, кажется, в 1954 году, тётя Нюра, как я уже рассказывал, обменяла свою комнату на тётикатину, которая была самой маленькой в трёхкомнатной квартире 5 корпуса. Въехав к нам, тётя Катя оплатила тёте Нюре переезд и дала ещё какую-то сумму – компенсацию за потерю в метраже. Потеря была значительной – целых семь метров, но тётя Нюра очень нуждалась в деньгах, а у тёти Кати они имелись. Она работала в пивной напротив проходной завода имени Сталина (потом – Лихачёва). «Золотое дно!» – завидовали ей мои родители. Да и тётя Лена ей завидовала. В нашей комнате и в комнате тёти Лены висели на стене по одинаковому небольшому коврику: тётя Лена и мать в своё время вместе купили по одному такому в Даниловском универмаге. А тётя Катя положила огромный ковёр на пол, да другим покрыла духспальную тахту, да над Витькиным диванчиком повесила большой тканый ковёр-репродукцию шишкинских медведей. Не говорю уже о дорогой мебели – ещё одном предмете зависти двух соседок – тёти Лены и матери. А вот в отношении гражданского мужа тёти Кати мать с тётей Леной расходились. Тёте Лене он нравился, а маму возмущали официально неоформленные отношения супругов, и она с ним еле здоровалась.

Наверное, тётя Катя и сама была не прочь оформить свои отношения с дядей Лёшей, да как она бы это сделала? Дядя Лёша приходил к ней не каждый день, а строго по графику: иногда три, иногда четыре раза в неделю, – когда официально дежурил у себя в милицейской конторе. Как точно называлась его контора, не помню, знаю только, что она ревизовала определённые торговые точки. Майор милиции дядя Лёша был официальным ревизором пивной тёти Кати. Так что их союз имел под собой прочную материальную основу. Тётя Катя однажды объяснила моей матери, что не может дядя Лёша развестись, бросить свою семью: это помешало бы его служебной карьере. Мать тем не менее говорила с дядей Лёшей сквозь зубы, и её отношения с тётей Катей были прохладными.

А у нас с Витькой они сразу стали дружественными. Витька, как я уже писал, был старше меня на пять лет, и я охотно выполнял его поручения. Они были несложными: схватить трубку зазвонившего в коридоре телефона, отозваться на женский голос, требующий Витьку: «А кто его спрашивает?» – и передавать трубку Витьке, если на другом конце провода называлось нужное ему имя. Всем остальным следовало говорить, что он только что ушёл с приятелями, просил меня узнавать, кто ему звонит, и сказал, что будет сегодня очень поздно.

Тётя Катя с дядей Лёшей уходили рано, а приходили не раньше восьми вечера. Весь день комната была в Витькином распоряжении, и он, хорошо сложенный, слегка похожий на актёра Николая Рыбникова, частенько проводил время с разными женщинами, которых, как говорится, менял, как перчатки, – не влюбляясь и не сентиментальничая.

Правда, раза два в неделю, когда дядя Лёша находился в своей семье, к тёте Кате приходила её мать – Витькина бабушка. Но Витьку это не смущало. И бабушку не смущало, что внук порой запирался в комнате со своей дамой. Бабушка в основном находилась на кухне, она, а не тётя Катя, занималась хозяйством – готовила семье еду сразу на несколько дней. В комнате ей делать было нечего, а на кухне помимо прочего можно было поболтать с соседями, понаблюдать чужую жизнь.

Есть у меня небольшая документально-художественная повестушка «Два дня в сентябре». Тот, кто её читал, вспомнит, быть может, Полину Егоровну, нашу соседку, которая некогда была домработницей сталинского приятеля (в повестушке я назвал его Георгием Витальевичем). Так вот. Полина Егоровна и есть бабушка Витьки. Я не менял её имени. Была она домработницей крупного большевика, устанавливавшего советскую власть в Москве, первого наркома юстиции, пробывшего на этом посту всего три месяца, а потом перекинутого на другую ответственную должность, – Георгия Ипполитовича Ломова-Оппокова. После реабилитации и отца, и своей, и сестры сын Ломова-Оппокова, работавший хирургом в госпитале на Хавской, приходил в нашу квартиру к Полине Егоровне. От него я и узнал о судьбе их семьи.

Имени Витькиной бабушки я не менял, но её саму переместил во времени – поселил в нашу квартиру раньше, чем она там могла появиться. Повестушка моя не во всём документальная, она ещё и художественная, так что правил жанра я не нарушил.

Официально Витька считался учащимся какого-то техникума. Но он в него не ходил. И думаю, что недолго в нём учился. Просто скрывал от матери, что отчислен. А матери им заниматься было некогда.