Здравствуй, Гр-р! - Татьяна Стекольникова

— В общем, стою я в коридоре, а ты кричишь из спальни: "Григорий Романович, раз уж мы спим вместе, зайдите, я не знаю, как с этим справиться…" Ты не могла снять платье и очень удивилась, когда я расстегнул молнию сбоку. Пришлось выдать тебе еще и трусики по погоде, а также показать, как правильно снимать и надевать колготки. Колготки вообще вызвали у тебя дикий восторг — ты сказала, что не представляла, что их можно надевать на голые ноги…

— Еще бы не восторг: в девятьсот девятом женщины носили вечно съезжающие чулки на подвязках… Моя прапрабабка не разрешала своим дочерям даже резинки с застежками — пажи, считая, что это делает девиц похожими на падших женщин.

— С бюстгальтером тоже интересно получилось… Короче, мы кое-как оделись. Ты требовала шляпу, но я сказал, что и так хорошо. Спускаясь по лестнице, ты бубнила, что дама не должна выходить на улицу без шляпы, и я накинул тебе на голову капюшон от куртки, потом посадил в джип. Машина вызвала у тебя просто шквал вопросов. Я еще подумал, откуда ты нахваталась таких сведений — перечисляла марки начала двадцатого века, называла скорость — в верстах, описывала особенности управления. Еще ты сказала, что дома у тебя бьюик 1907 года — с четырехцилиндровым двигателем, двухместный. Где это — дома, поинтересовался я, потому что никаких бьюиков я у тебя не видел, а тем более — таких раритетов… Где? Да в Петербурге… и ты только летом на нем ездишь — открытый… Я решил схохмить и спросил, кто за рулем. Ты гордо сказала: "Мне шофер не нужен — я сама вожу авто". Ты очень странно произнесла слово "шофер" — "шоффег".

— Так это по-французски — грассируя…

— Ты показала, где в "твоей" машине руль — торчит посередине, — и описала длинную рулевую колонку. Спросила, где тормоз, и очень удивилась, когда я продемонстрировал педаль. Потом я сообразил, что в старинном бьюике, действительно, тормоз — это здоровый рычаг справа от водителя. Я покатал тебя по городу — ты вела себя вполне нормально, ну, разве что удивлялась скорости, обилию и разнообразию транспорта на улицах. Потом мы зашли пообедать — в то кафе, куда я тебя водил в сентябре, в день, когда мы встретились. Ты никак не прореагировала…

— Это же была не я…

— Теперь-то мне понятно, но тогда я даже обиделся — сколько можно придуриваться, ведь когда мы в прошлый раз здесь были, ты потребовала, чтобы мы сели за тот самый, наш, столик… Но я все равно решил играть в твою игру до конца, чтобы узнать, наконец, чего ты добиваешься…

— …или выяснить, насколько глубоко мое умственное расстройство…

— Нет, ты не сумасшедшая… К сожалению… Тогда было бы проще…

— Грубиян…

— Согласен… Ну вот, сидим мы в кафе, и тут ты начала спрашивать, знаю ли я, кто были мои прадедушка и прабабушка… А я кроме фамилий и не знаю ничего. И ты мне рассказала, что прадед мой — благороднейший человек, что его жена, моя прабабушка, ранена была при взрыве бомбы, осталась инвалидом, а он ее не бросил, так с ней и живет, дочь у них — видимо, это моя будущая бабушка. Я спросил, что ты знаешь о бабушке. Ничего, ей же семь лет всего… Еще ты сказала, что мы с прадедушкой очень похожи: "Через двадцать лет Арсений станет в точности как вы сейчас…" Вообще ты говорила так, будто рассталась с моим прадедом вчера. Но я все равно не верил, что передо мной Анна…

— И ты, конечно, ничего не спросил ни про убийство Стремнова, ни про Шпинделя…

— Она сама рассказала — но все опять вертелось вокруг моего прадеда: Сурмин сказал, Сурмин выяснил…

— Вспомни, пожалуйста, что она говорила…

— Ну, что… Рассказала, как нашли в канале девушку, оказалось, это их горничная… Все, как в той заметке, что ты давала читать… Да, еще сказала, что окончательно порвала со Шпинделем…

— Все это я уже знаю… А дальше что было?

— Дальше… Привез я тебя назад, привел домой и оставил — сказал, позже зайду… Но получилось придти только под утро — совсем замотался. Ты больше не звонила. Я снова сам открыл дверь — в твоих окнах свет не горел, я подумал, ты спишь, и как можно тише подошел к кровати. Ты и вправду спала — в том своем красном махровом халате, который я давно нигде не видел — ни в ванной, ни в шкафу…

Еще бы ты его видел — я постаралась спрятать его от тебя подальше, чтоб не напоминал о моем позоре. И как только Анна халат раскопала?

— А теперь расскажи, как ты мне изменил…

— Я тебе не изменял! Я лег в постель — к тебе. И хотел — тебя. Я разве мог подумать, что, обнимая тебя и стягивая с тебя всю одежду, которую ты на себя зачем-то напялила, я получу не тебя? Ты не сопротивлялась, но и не отвечала мне… Все было не так, как раньше… И не потому, что у нас с тобой все предсказуемо и по накатанной схеме, нет, ты каждый раз другая, но все равно — ты. А тогда… Кто-то чужой смотрел на меня твоими глазами — даже не знаю, как сказать… Мне отдавалась другая женщина, хотя это была ты… Потом ты отвернулась от меня. Я пробовал с тобой говорить, но ты молчала. Я подумал, что, наверное, это конец, и мы больше не будем вместе. Я не мог заснуть, даже предпринял попытку снова тебя обнять, но ты меня оттолкнула. После долгого молчания ты сказала: "Григорий Романович, передайте Нине, что это моя месть ей. Неизвестно, что она вытворяет в моем теле. А с вами, потомок Сурмина, мне было хорошо. Передайте также, что у каждой из нас должна быть своя жизнь. Пусть она больше не становится мной". Тут уж я разозлился… Даже мелькнула мысль, что я живу с ненормальной бабой. Оставаться в постели я не мог, поэтому пошел в ванную — подумать. Не успел я залезть под душ, как услышал, что ты плачешь — даже ревешь в голос. Я вылез, кое-как прикрылся полотенцем и бегом в спальню. И ты сказала, чтобы я убирался, и стала кидаться подушками.

— Потому что это была я, а не Анна. И я поняла, что ты спал с Анной.

— Я тоже понял, что спал с Анной. Но чтобы убедиться, что ты вернулась, пришлось тащить тебя в душ.

— А надо было спросить пароль…

— Хорошо. Говори пароль…

— Пароль.

Нужно было видеть растерянность Громова! А вдруг перед ним снова Анна? Мучить Гр-р смысла не было, и я прошептала ему на ухо:

— Бегу за тобой босиком по снегу…

2. Я выясняю отношения и получаю предложение.

Я понимаю, как может завестись семнадцатилетний оболтус, отягощенный гормонами, если ему подышать в ухо. Но когда так заводится взрослый мужик, у которого баб до черта было…

— Гринь, а тебе сколько лет?

— Ты старше меня на два года. Это что-то меняет?

Японский городовой, зачем я спросила… Теперь совсем ревностью себя изведу… Но выглядит-то он старше меня — сто пудов… Если бы я только заподозрила, что Гр-р моложе, ни за что бы… А, собственно, почему нет? Чем плохо?