Предательство в Неаполе - Нил Гриффитс

Народу полно, не как в прошлый раз. Хозяин-пекарь с челкой, опускающейся на глаза, не знает устали. Он похож на изготовившегося к бою фехтовальщика. В одной руке тесто для пиццы в форме круга, в другой длинная деревянная лопатка, которой он искусно укладывает готовую пиццу в жаркую печь.

Сажусь за единственный свободный столик. Заказываю пиццу с морепродуктами, минеральную воду, пиво. Пиво меня успокаивает, понемногу ситуация начинает казаться не такой уж отчаянной или по крайней мере неразрешимой. Потребуются лишь воля и деньги. Прежде всего — воля. Особенно здесь, в Неаполе. Воля без жалости. Кто обладает ею в большей степени, тот убивает больше соперников, чем другие. Не уверен, что устоял бы в этом состязании. Мой последний по-настоящему безнравственный поступок выразился в соитии с другой женщиной, хотя у меня была подружка. Мой единственный по-настоящему жестокий поступок состоял в том, что я расквасил нос парню, с которым она переспала, когда все узнала. Совсем не та квалификация, чтобы тягаться с каморрой. Потом я осознаю, что уповаю на благоразумие семейства Саварезе. Они измордовали Джованну, узнав, что она собралась бежать, и, чтобы остановить ее, прибегли к устрашению: мне понятно, как к такому решению приходят подобные личности. С другой стороны, стоит девчонке убежать, лишив своих родственников возможности влиять на нее, — и они поймут, что так будет лучше, во всяком случае, для нее самой. Неубедительно! С чего бы им рассуждать таким образом, когда утеряна возможность влиять? Бессмысленно пытаться угадать, на что пойдут эти люди, исключая насилие и месть. Память их, представляется мне, также крепка, как и их чувство чести, они не забудут и не смирятся с побегом Джованны только потому, что ее нет поблизости.

Эти мысли заводят меня в тупик и вызывают приступ клаустрофобии. Мне хочется выйти на улицу. Вываливаю на столик кипу лир и ухожу. Пересекаю Римскую улицу и иду вниз, к причалу. Тут прохладнее. Отыскиваю лавочку и ложусь. Надо мной одно-единственное облачко, белое-белое и мягкое. Кажется, оно потерялось, отбилось от стайки облаков. Облачко стоит на месте, несчастное и обездвиженное. Кручу головой в поисках других облаков, но их нет и следа, даже далеко в море, даже по склонам Везувия. Прогноз погоды предсказывал ранние грозы. Стоит ли хоть что-то предсказывать в этом уголке мира?

Над кассами паромного причала длинная цепочка телефонов-автоматов. Если позвонить Алессандро, расскажет ли он мне что-нибудь? Позволено ли это ему? Сомнительно. Я ведь толком даже не представляю, какие сведения мне нужны. Изменится ли что-нибудь, если завтра Лоренцо освободят? Да. Все изменится. Но сам я понимаю это только сейчас. Гаэтано перехитрить я еще смогу. Лоренцо же убийца опытный. Против него у меня нет шансов.

— Он ничего не собирается рассказывать, — первое, что говорит Луиза, когда я спрашиваю, нет ли каких новостей.

— А по настроению можно что-нибудь понять?

— Он устал — вот и все.

— Ты не упоминала о нашем разговоре?

— Алессандро спросил, видела ли я тебя и приставала ли к тебе та девчонка. По-моему, ничего нового он не знает. Он ждет, что ты завтра зайдешь к нам послушать его рассказ о процессе. По-моему, Алессандро ничего не подозревает… ты понимаешь? Ни-че-го.

Луиза говорит шепотом, а я беспокоюсь, что, войди в этот момент Алессандро, он непременно что-нибудь заподозрит.

— Перестань шептать.

— Так ты придешь завтра вечером? Здорово! — оживляется Луиза. — Что, по-твоему, мне надо делать?

— Веди себя нормально.

— Ладно. Попробую. Ты придумал, что делать с девушкой?

— Не так громко — услышит.

— Сам же сказал, чтоб я говорила нормально.

— Не о ней же… Господи!

— Алессандро в кабинете, работает, ему ни слова не слышно…

Я тут же слышу голос Алессандро. «Это Джим? Луиза, пригласи его», — приказывает он голосом твердым и недружелюбным.

Не дожидаясь, когда Луиза повторит приглашение, я выпаливаю:

— Завтра вечером приду, — и вешаю трубку.

Мыс Алессандро сидим по обе стороны большого дубового стола. Луиза готовит еду. Мы изучающе разглядываем друг друга. Он, должно быть, считает, что мне тут неловко: он старше, мудрее, привык читать потаенные мысли окружающих людей. Только и у меня в этом деле опыта хватает. Для меня такое противостояние не в новинку. На стороне Алессандро высокий чин, охрана в суде, силы полиции. Я же всегда был один на один с моими пациентами, взвинченными, злыми, озадаченными. Мои чувства крайне восприимчивы к ходу невысказанных мыслей.

Луиза приносит пасту с кальмарами. Ясно, что обычай, когда блюда подает Алессандро, соблюдается не всегда.

Я не голоден, а потому лениво ковыряюсь в тарелке. Говорим мало. Алессандро о процессе не упоминает, а я никак не решусь спросить о нем. Последствия неудачи обвинения слишком серьезны, а я боюсь, что заговорю о Джованне и стану обвинять Алессандро. Луиза пробует поддержать беседу, но быстро умолкает. Единственное, что вызывает оживление, — это Китай. Какова длина Великой стены? Мы не знаем. Очень длинная, наверное. Тут я вспоминаю, что стену видно из космоса: одно из трех различимых земных сооружений. Пытаемся припомнить остальные. Я знаю одно, но помалкиваю, потому как хочу, чтобы тема эта держалась как можно дольше. Наконец объявляю: мусорная свалка в Нью-Джерси. В этом нет ничего забавного и интересного. Третье сооружение нам так и не приходит на ум, впрочем, мы не очень и стараемся. Встретились мы не для того, чтобы гадать, что можно разглядеть на Земле из космоса, а собрались разузнать, что содержит наш внутренний космос и нельзя ли распознать его секреты на наших лицах.

Со своей стороны я не очень-то стараюсь скрывать свои мысли. Или, скорее, не стремлюсь скрывать, что настроен я серьезно: я вовсе не собираюсь ублажать Алессандро, явно считающего, что его настроение превыше всего. Меня пригласили поразвлечь его: он утомился и хочет позабавить себя легким интеллектуальным трепом на английском языке. Пришло время, когда манипулировать мной стало не так-то легко. Алессандро пробует завести разговор о Северной Ирландии, о Британии как рае для первых коммунистов девятнадцатого века, о том, почему Америка дала миру лучших англоязычных поэтов двадцатого века. От первых двух тем я отделался краткими фразами, но третья меня увлекает, так что приходится проявить усилие воли, чтобы не втягиваться в разговор. К стыду своему, я не смог. Алессандро перехитрил меня. Он разглядел во мне своего рода интеллектуальное тщеславие — не вступать в разговоры о предметах, выразить свое мнение относительно которых для меня означает признаться в отсутствии какого бы то ни было мнения вообще. От судьи требуется немногое: найти тему, которая меня занимает или в чем я считаю себя способным на оригинальное суждение, — тогда мое сопротивление выявит во мне некую слабину. Помню, Луиза говорила: «Алессандро ненавидит слабость». Если раньше он искал во мне черты, вызывающие его расположение, то теперь наоборот. Меня это огорчает. И все же я сижу и выкладываю свои соображения. Видно, сейчас Алессандро они куда менее интересны, чем еще час назад. Теперь он забавляется тем, что ему удалось втянуть меня в разговор. Вот такую битву мы вели.

Обращаюсь к Луизе со словами:

— Где мы в следующий раз увидимся? — И застаю ее врасплох. Самого себя врасплох застаю. С другой стороны, если Алессандро захотелось поиграть, то поиграю и я. Поворачиваюсь к нему и улыбаюсь.

Взгляд его маленьких глазок тяжел. На мою улыбку не отвечает. Да, Алессандро все знает. Не о том, что происходит у нас с Луизой, а о том, что я решил показать, как могу привлечь ее внимание.

— Моя жена занята в университете, и нам нужно готовиться к поездке в Китай, — холодно цедит он.

Я задумчиво киваю. Как же, дела серьезные. Потом спрашиваю:

— А как же Палермо?

Вопрос мой обращен к Алессандро, но Луиза вмешивается:

— Джим, у меня действительно нет времени. Я бы и рада, но… — Это мне знак: не нужно настаивать.

— Палермо чудесен, Джим, но Луиза занята. Вы должны поехать один.

— Не очень-то я уверен.

— Решать вам, — говорит Алессандро, встает, стряхивает крошки с коленей на пол. — Я устал. Завтра завершается двухлетняя работа… — Глубоко вздохнув, он добавляет: — Каждый божий день: каморра, каморра. Преступление от страсти, Джим. Оно нарушает monotonia…[67]

Звучит как угроза. Уверен, что Алессандро превосходно понимает, о чем я подумал. Становится неловко, смотрю на Луизу, в свой бокал. Алессандро быстро переводит взгляд с меня на Луизу, потом обратно. Инстинкт подсказывает ему вглядеться в наши лица. Пытаюсь прервать ход его мыслей пожеланием удачи.

Он снова вздыхает:

— Это, Джим, не удача. Исход определится тем, как неаполитанцам будет угодно отправлять правосудие — самим или по закону.