Завершившие войну - Яна Каляева

достаточно безопасным. Может, им с Щербатовым и впрямь удастся сблизиться по-приятельски, безо всех этих роковых страстей…

— Отчего ты не можешь придумать ничего интереснее обеда, дорогой мой, — Вера вошла в струящемся лазоревом платье, в своих любимых серьгах в форме змеек. — Как поросший мхом пень, ей-богу. Сходите куда-нибудь! Вы хоть знаете, что дягилевский балет выступает в Москве? Ничего-то вы не знаете, сидите целыми днями в своих бумагах, решаете судьбы страны, а живая жизнь проходит мимо. Вам нужно жить больше, вам обоим. Саша, выше голову, мы на прием идем, не на казнь… хотя, понимаю, казни для вас привычнее.

В прихожей дурнота накатила снова, Саша почти рухнула на банкетку. Хотела было надеть свои сапожки, но выяснилось, что к чертовому белому платью полагаются белые же ботинки на шнуровке, плотно обхватывающие щиколотку. Щербатов подал ей пальто, и она позорно запуталась в рукавах.

Михайлов уже ждал их внизу. Он поцеловал Вере руку, и она улыбнулась ему теплее, чем обыкновенно. Пыталась она таким образом вознаградить его за успех их общей политической программы или они и правда понемногу притирались друг к другу?

Саша надеялась, что на свежем воздухе ей полегчает, но сделалось только хуже. Живот скрутило, колени подогнулись. Щербатов подал руку и Саша, секунду помешкав, приняла ее. Пустых любезностей она не терпела, но теперь опора ей в самом деле не повредит.

Пройдя всего дюжину шагов по аллее, Саша обнаружила, что так и не смогла толком зашнуровать проклятые ботинки. Опасаясь, что белоснежные шнурки испачкаются, присела на кованую скамейку и стала разбираться в крючках. Холодные пальцы, как назло, слушались плохо. Опять накатил озноб.

— Не спешите, Саша, — мягко сказал остановившийся рядом Щербатов. — Когда бы мы ни прибыли, это и будет вовремя.

— Не станем их ждать, — сказала Вера Михайлову. — Идемте к машине, заведу ее пока.

— Вы тоже можете не ждать, Андрей Евгеньевич, — пробормотала Саша. Под его взглядом она терялась и по новой путалась в чертовых крючках. — Я подойду через минуту.

— Не беспокойтесь, Саша. Я останусь с вами.

Вера взяла Михайлова под руку, и они направились к ожидающему у ворот «Кадиллаку». Он сказал что-то, и она заливисто рассмеялась. Саша справилась наконец с крючками. Михайлов распахнул перед Верой дверцу «Кадиллака». Она заняла, как обычно, водительское сиденье, он обошел машину и сел рядом с ней.

Взрыв. Пламя. Черный дым. Едкий запах динамита, горящей резины и человеческой плоти.

Сашу отбросило назад, швырнуло на землю. Уши заполнил вязкий глухой гул. На разноцветные плитки дорожки упала сережка в форме змейки.

Змейку обязательно надо подобрать, Вера расстроится, если потеряет ее, это ее любимые серьги… Саша потянулась к сережке, но в глазах все двоилось, руки не слушались, в горсть попал один только снег.

Да полно. Змейку можно не подбирать. После такого взрыва не то что надеяться не на что — хоронить уже некого.

Щербатов схватил Сашу за плечи, рывком поднял, стал кричать что-то ей в лицо. Она не слышала ни звука, уши словно набили звенящей ватой. И все же сказала ему, зная, что он тоже ничего не слышит:

— Андрей, Господи, ужас какой… Как ты теперь будешь, Андрей? Как-то ты сможешь… без нее?

Его и ее слова тонули в разрывающем голову изнутри гуле. Саша увидела каплю крови, стекающую от уха Щербатова вниз, по шее, к накрахмаленному воротнику рубашки.

Отчаянно хотелось обнять его. Горе, в котором человека нельзя утешить, но можно же хотя бы побыть рядом…

— Ты сможешь жить дальше, Андрей, — пробормотала она, встретила наконец его взгляд — и отшатнулась бы, если бы он ее не держал. Гул в ушах пропал, как не бывало.

— …моя вина, — говорил Щербатов. — Я в глубине души знал с самого начала: ты пришла сюда, чтоб уничтожить нас. Я должен был защитить от тебя Веру, но ты сумела обмануть и ее, и меня. Теперь ты ответишь.

Щербатов с силой толкнул ее назад, но она не упала — чьи-то руки подхватили ее.

— Красный протокол, — сказал Щербатов.

И пока ее тащили к одной из заполнивших двор черных машин, всего одна мысль, пустая и неуместная, билась у нее в голове: вот так они и перешли на «ты».

* * *

— Извини за опоздание, братец, — румяный с мороза молодой следователь ввалился в допросную, на ходу снимая тулуп. — Трамвай, зараза, едва тащился…

— Вечно у тебя какие-нибудь напасти, — пробурчал его толстый одышливый коллега, не отрываясь от заполнения бланка. — Впрочем, свезло тебе, работы немного осталось на твою долю. Объект гаснет.

— Чего это гаснет? Всего-то третьи сутки пошли… Который круг, четвертый?

— Пятый. И с него она уже не выйдет. Час-другой — и можно сдавать. С бумагами закончить, закрыть дело, отчитаться — и спи-отдыхай, среди смены едва ли новенького дадут. Хотя как знать, все теперь на ушах стоят со взрывом этим…

— Эх, я что-то ожидал, она покрепче окажется. У меня на той неделе эсерик зачуханный, соплей перешибить можно, на седьмом кругу сошел, а эта, ишь, до пятого только дотянула. А туда же, комиссар целой армии… Только что ни слезинки, а в остальном совершенно ординарный материал. Что-то новое удалось извлечь?

Та, о ком они говорили, еще слышала их и по большей части понимала, но ее уже мало волновали их слова. Ее теперь ничто не беспокоило. Убеждения, сила воли, гордость — все это едва помогло продержаться первый час. После не было того, на что она не пошла бы, лишь бы упросить их прекратить, хоть и знала, что они не прекратят, пока не выполнят все, положенное по протоколу. Левая рука стала кровавым месивом, только на большом и указательном пальце на ногтях сохранились остатки розового лака. Платье быстро перестало быть белым, теперь ни одного белого пятна на нем не осталось. Под браслетами наручников, приковывающих ее к столу, чернели кровоподтеки — она пыталась высвободиться, часами пыталась. После ей давали снадобье, которое только в самый первый раз показалось горьким. От него боль стихала, сознание делалось кристально ясным, а люди, задающие вопросы, становились лучшими друзьями, которым надо было непременно рассказать все без утайки.

Теперь все это уже почти не беспокоило ее. К концу второго дня даже боль отошла, стала чем-то отдельным от нее. Сознание, четыре круга остававшееся ясным, на пятом стало рассыпаться, как песочный замок под безжалостным солнцем.

— Да ни черта нового или важного за двенадцать часов! — толстяк с досадой махнул рукой, забрызгав чернильными каплями полузаполненный бланк. — Пустая смена. Так и запиши: к взрыву «Кадиллака»