Пролетая над гнездом кукушки - Кен Кизи

— Парень, у меня в глотке пересохло. А к субботе пересохнет еще сильнее. Ты ведь не будешь против, чтобы она принесла мне глоточек, ведь нет, Билли? — И одарил Билли таким невинным взглядом, что тот не удержался от смеха и покачал головой, нет, дескать, и отправился в угол, чтобы взволнованно обсудить планы на будущую субботу с человеком, которого он подозревал в том, что он — сутенер.

Я все еще держался при своем мнении — думал о том, что Макмерфи — великан, сошедший с небес, чтобы спасти нас от Комбината, опутавшего землю медными проводами и кристаллами, что он — слишком большой, чтобы беспокоиться о таких вонючих микробах, как деньги, но даже я был на полпути к тому, чтобы начать думать как все остальные. А дальше случилось вот что. Он помогал переносить столы в ванную комнату перед одним из собраний группы и увидел, как я стою рядом с контрольной панелью.

— Ради бога, Вождь, — сказал он, — мне кажется, что со времени рыбалки ты вырос на десять дюймов. И, всемогущий Боже, посмотри на свои ноги; они здоровые, как вагоны!

Я посмотрел вниз и увидел, что мои ноги больше, чем я когда-либо помнил, — как и сказал Макмерфи, они раза в два увеличились в размере.

— А рука! Это рука настоящего индейца, бывшего футболиста, если я когда-нибудь такого видел. Знаешь, что я думаю? Тебе нужно чуть-чуть приподнять эту панель — чтобы проверить, как идут дела.

Я покачал головой и ответил «нет», но он сказал, что мы заключили сделку и я просто обязан сделать попытку, чтобы убедиться, как работает система роста. Я не видел другого выхода и потому подошел к панели — просто чтобы показать, что мне это не по силам. Я нагнулся и ухватил ее за ручки.

— Хороший мальчик, Вождь. А теперь просто выпрямляйся. Поставь ноги рядом, так… да-да. Теперь не напрягайся… просто выпрямись. У-у-уф! А теперь отпусти ее.

Я думал, что он будет разочарован, но, когда я сделал шаг назад, он улыбался во весь рот и показывал мне туда, где панель сдвинулась примерно на фут.

— Лучше поставить ее, как она стояла, дружище, чтобы никто не узнал. Пока никто не должен об этом знать.

Потом, после собрания, болтаясь без дела возле игроков в пинокль, он завел разговор о силе, о том, у кого кишка тонка, а у кого нет, и о контрольной панели в ванной комнате. Я подумал, что он хочет рассказать им, как он помогает мне вернуть свой прежний размер; и это бы доказало, что он не все делает ради денег.

Но он обо мне и не упомянул. Он все говорил и говорил, пока Хардинг не спросил его, готов ли он предпринять еще одну попытку и поднять эту штуку, и он сказал: нет, но то, что он не может ее поднять, не доказывает, что сделать этого вообще нельзя. Скэнлон сказал, что, вероятно ее можно поднять с помощью крана, но ни один человек не в состоянии сам поднять ее, и Макмерфи кивнул и сказал: возможно, и так, возможно, и так, но вы не можете говорить о том, чего не знаете.

Я смотрел, как он играет с ними, как заставил их собраться вокруг него и твердит, что никакой человек не сможет ее поднять — и в конце концов они сами предложили ему пари. Я видел, с каким сомнением он отнесся к нему — во всяком случае, так это выглядело. Он давал им повышать ставки, затягивая их все глубже и глубже, пока не заключил пари пять к одному с каждым из них, некоторые поставили по двадцать долларов. Макмерфи ни слова не сказал, что я при нем уже поднял панель.

Всю ночь я надеялся, что он откажется от этой затеи. И на следующий день во время собрания, когда Большая Сестра сказала, что все принимавшие участие в рыбалке должны будут принять специальный душ — на предмет паразитов, я уже начал надеяться, что она каким-то образом вмешается, заставит принимать душ прямо сейчас или что-то в этом роде. Я был согласен на что угодно, только бы не поднимать панель.

Но когда собрание закончилось, мы все пошли в ванную комнату, прежде чем черные ребята успели ее закрыть, и он заставил меня ухватить панель за ручки и поднять. Я не хотел, но ничего не мог поделать. Я чувствовал себя так, как будто помогаю ему обчистить их карманы. Когда они выплачивали ему ставки, разговаривали с ним дружески, но я-то знал, что они чувствуют в глубине души. Я поставил панель на место и выбежал из ванной комнаты, даже не посмотрев на Макмерфи, бросился в уборную. Мне хотелось побыть одному. Я увидел себя в зеркале. Он сделал что обещал: мои руки снова были большими, такими же большими, какими были в старших классах школы, какими были в деревне, и мои грудь и плечи были широкими и твердыми. Я стоял там, глядя в зеркало, когда вошел Макмерфи. Он протянул мне пятидолларовую бумажку:

— Держи, Вождь, деньги на жвачку.

Я помотал головой и двинулся в уборную. Он поймал меня за руку:

— Вождь, это просто в знак признательности. Если ты считаешь, что заслужил больше…

— Нет! Оставь свои деньги себе, я не хочу их.

Он отступил назад, сунул большие пальцы в карманы, наклонил голову и посмотрел на меня. Смотрел довольно долго.

— Ну хорошо, — сказал он. — Тогда скажи мне, в чем дело? Почему это все вокруг начали воротить от меня нос?

Я ему не ответил.

— Разве я не сделал что обещал? Разве я не сделал тебя опять большим? Что с вами случилось, ни с того ни с сего? Вы ведете себя будто я предал родину.

— Ты всегда… выигрываешь!

— Выигрываю? Ты, чертова шлюха, в чем ты меня обвиняешь? Все, что я делаю, — это не даю себя облапошить. Чего вы все взбеленились…

— Мы думаем, что нельзя все время выигрывать…

Я чувствовал, как у меня дрожит подбородок, как бывает, когда собираешься заплакать. Я стоял перед ним с дергающимся подбородком. Макмерфи открыл было рот, чтобы сказать что-то, и вдруг осекся. Вынул руки из карманов, взялся за переносицу двумя пальцами, словно ему жали очки, и закрыл глаза.

— Выигрываю, о Господи! — повторил он с закрытыми глазами. — Ну да, выигрываю.

Я решил, что в том, что произошло в ванной комнате в тот вечер, виноват больше, чем другие. Поэтому единственное, что я мог сделать, чтобы исправить ситуацию, было то, что я сделал, не пытаясь как-то уклониться, обезопасить себя, — я не беспокоился ни о чем, я знал, что нужно сделать, и делал это.

После того как мы вышли из уборной, появились трое черных парней, они собирали всю компанию, чтобы вести в специальный душ. Мелкий черный парень пробрался к приборной панели, растолкав нас черной скрюченной рукой, холодной, словно железный лом, с любопытством поглядывая на растерянных ребят, толпившихся в ванной, и сказал, что Большая Сестра называет это профилактическим очищением и что нас следует вымыть, пока мы не разнесли всяких паразитов по всей больнице.

Мы выстроились в ряд голыми на кафельном полу, а перед нами один из черных парней и в руке у него черный пластиковый шланг. Он разбрызгивает вонючую дезинфицирующую жидкость, густую и тягучую, словно яичный белок. Сначала — волосы, потом — спина, а теперь поворачивайтесь и подставляйте щеки!

Ребята жаловались, и дурачились, и шутили насчет всего этого, стараясь не смотреть друг на друга и на эти маячащие маски цвета грифеля, словно из фильма ужасов, отпечатанные на негативе, направляющие на нас мягкие, сдавленные ружейные стволы из ночных кошмаров. Мальчишки подначивали черных ребят, говоря:

— Эй, Вашингтон, как вы будете развлекаться оставшиеся шестнадцать часов?

— Эй, Уильямс, можешь сказать, что я ел на завтрак?

Все смеялись. Черные парни сжали зубы и не отвечали; раньше, пока этот рыжий не появился в отделении, такого не бывало.

Когда Фредериксон надул щеки, в ванной комнате раздался звук, от которого мелкий черный парень едва не свалился с ног.

— Слушайте! — провозгласил Хардинг, приложив ладонь к уху. — Это небесный ангельский глас!

Все шумели, смеялись, подкалывали друг друга, пока черный парень не подошел к следующему пациенту, и в комнате внезапно наступила абсолютная тишина. Следующим был Джордж. И в ту же секунду, когда прекратились смех, шуточки и жалобы, когда Фредериксон, чья очередь была следующей за Джорджем, вытянулся и отвернулся, а большой черный парень уже собирался попросить Джорджа наклонить голову, чтобы полить его этой вонючей дезинфицирующей жидкостью, — в эту самую секунду до всех нас наконец дошло, что происходит, и почему это происходит, и почему мы все ошибались насчет Макмерфи.

Джордж, принимая душ, никогда не пользовался мылом. Он даже не позволял никому передавать ему полотенце, чтобы вытереться. Парни из вечерней смены, которые обычно присматривали за нашими вторничными и четверговыми вечерними помывками, знали, что проще оставить все как есть, и не приставали к Джорджу. И так продолжалось долгое время. Все черные парни это знали. Но сейчас все понимали — и даже Джордж, отпрянувший назад, с трясущейся головой, прикрывающий себя большими узловатыми руками, — что черный парень с расквашенным носом и с прокисшими мозгами со своими двумя приятелями, стоявшими рядом и глядевшими, что он будет делать, не упустят такого шанса.