Седьмой урок - Николай Иосифович Сказбуш

разглядывала портрет Мечникова с таким вниманием, словно только для того и осталась. Шевров раскрыл папку:

— Вот так, значит…

И, видя, что от Кирилловой не избавиться, обратился к Богдану Протасовичу:

— Разрешите поздравить с успехом, Богдан Протасович!

— Спасибо, Серафим Серафимович. Однако теперь это более относится к шефу лаборатории «Актин» — Надежда Сергеевна у нас полноправная хозяюшка!

Вага ждал, что скажет Кириллова; она промолчала, отошла к окну, смотрела на разлив.

— Отзывы клиник самые благоприятные! — Шевров раскладывал на столе перед Богданом Протасовичем письма и рекомендации, — это все относительно нашего актина. Подлинный успех…

— Подлинный успех — здоровье людей. Нам еще очень далеко до этого подлинного успеха, Серафим Серафимович.

— Мы высоко ценим вашу требовательность к себе, Богдан Протасович. Но именно подобная требовательность… Уверен, что и Надежда Сергеевна полностью согласна…

Кириллова смотрела в окно.

Черная черточка лодки выплыла на стрежень, пробиваясь против течения. Ее относило, но она упрямо стремилась вперед — наверно, в устье затор, иначе лодка не могла бы продвигаться на веслах против ледохода.

— Богдан Протасович, — раздраженно проговорил Шевров, — это не мое личное мнение, — снисходительный тон Ваги задел его: взобрался Прометеич на Олимп и вообразил, что ему богом положено, а другие, все прочие… — Это не мое личное мнение, Богдан Протасович! Так и в центре считают.

— Мне неизвестно, что там считают…

— Напрасно, Богдан Протасович. Приходится считаться. Приходится и вам заботиться. У вас авторитет, имя…

— Разве имя дано для того, чтобы обивать пороги?

— Кому-то приходится обивать. Посмотрите на наши электронные богатства. Это ж всего допроситься нужно было. Достать. Добыть. Вырвать. У нас новейшая аппаратура, которой никто еще не может похвастать. Сами знаете, Богдан Протасович, не потопаешь, — не то что электронной, простой плевательницы не добьешься. Стыдно сказать — наш сосед, туберкулезный институт, полгода портативные плевательницы для больных выпрашивал. Санитарию и гигиену проповедуем, а плевательниц нету.

Вага поморщился:

— Вечно вы с плевательницами!

— А куда денешься? Одними розами и тюльпанами не обойдешься. Кто-то обязан быть черненьким. Без черненьких плохо беленьким придется.

— Чего ж вы требуете от беленьких?

Шевров медлил с ответом. Бережно собрал документацию, сложил в папку — добротная, кожаная, министерского вида папка.

— Загляну к вам в другой раз, при более благоприятных обстоятельствах, — он покосился на Кириллову, — или ко мне, милости прошу.

— Смотрите, снег! — воскликнула Кириллова, когда Серафим Серафимович покинул кабинет.

— Снег? Какой снег? — не понял Вага.

— Самый обыкновенный. Мелкий, частый, косой — наверно, на буран.

— Позвольте, откуда снег?

— Сверху. С неба.

Снег просыпался внезапно, сизая пелена надвинулась со всех сторон, закрывая солнце; брызнул последний луч, ослепительно сверкнув в снежных нитях, и погас. Пелена сомкнулась. Снег сперва таял, земля покрылась черными расплывающимися пятнами, потом проталины затянуло, и только разлив стал еще чернее и резко выделялся. Вага следил за раскосыми строчками снегопада. Они склонялись все более, понеслись над самой землей, закружила поземка. И вдруг снегопад оборвался, направление ветра изменилось, должно быть, он стал теплым — на земле вновь проступили талые черные пятна.

Вага долго не мог успокоиться.

— Каков человек! Все правильно, не подкопаешься!

Подошел к Надежде Сергеевне:

— Ну, как сие именуется, по-вашему?

— Мне трудно судить, Богдан Протасович, я лицо пристрастное.

— Нет уж, извините, и вас тоже касается линия шевровых.

— Вы усматриваете линию?

— Да, представьте, усматриваю. Времена спецов давно прошли. Времена комиссаров при спецах тем более. В нашем институте понятия «общее собрание» и «партийное собрание» становятся синонимами. Задумайтесь! Это совершенно новое положение в науке, — Вага грозно уставился на дверь, догоняя взглядом Шеврова, — а он, видите ли, все еще мнит себя комиссаром при моей особе!

— Шевров по-своему прав, Богдан Протасович.

— И ты, Брут!

— Шевров прямолинеен, прост, пусть даже примитивен, но он несомненно предан интересам института. Верит в успех…

— Вы смешиваете разные понятия: веру в успех и готовность жить за счет чужого успеха.

— Вы чем-то раздражены, Богдан Протасович. В подобном состоянии…

— А разве у вас никогда не бывает подобного состояния? Такого изломанного дня? Неужели все уж так ровно, спокойно?

Она улыбнулась:

— Просто мы, женщины, более сдержанны. Врожденное стремление всегда быть в ажуре, производить приятное впечатление.

— В ажуре… Ажур… Чисто канцелярское, заскорузлое, бюрократическое выражение. Но странно — у вас оно звучит иначе. Совершенно по-иному. Вспоминается что-то красивое, легкое, светлое… Ну что ж — ажур, так ажур. — И затем, без видимой последовательности: — Разрешите проведать лабораторию «Актин»?

— Прощальный круг?

— Напротив, укрепление боевого духа.

Лаборатория, оставленная Богданом Протасовичем на попечение Кирилловой, оказалась в образцовом состоянии, всему было свое место, всему был лад.

Очевидно, хаос — не обязательный спутник исследования.

На окнах не было цветов, но зато окна выходили в цветник, и земля в цветнике была возделана. Впрочем, Богдан Протасович не приметил ни опрятности, ни цветника. Порой он и лиц не замечал — у него имелась досадная черта, которую он сам осуждал: в период увлечения работой уходил в себя, замыкался; в такие дни он обращался к сотрудникам не по имени и отчеству, а так: «я вас прошу», «разрешите вам напомнить», «от нас с вами зависит». И при этом не поднимал головы, не отрывался от поля наблюдения.

Все, что видел: работа, работа, рабочий стол.

Он не любил в себе это качество, стремился сгладить угловатость.

Но включалась работа, и все шло по-старому: «мы с вами допустили», «мы оказались…», «мы решили не наилучшим образом»…

Однако сегодня, неизвестно почему — быть может, повлияла поездка, долгое отсутствие — он видел только людей. Вещи, аппаратура, схемы — все это отодвинулось, утонуло в глубоких тенях. Только люди, только лица. Первое, что воспринял он, переступив порог лаборатории, — молодые голоса. Молодость — основной тон лаборатории Кирилловой. Вага увидел всех сразу, вместе, как видим птиц в небе, в едином полете. И только постепенно, после яркого света, определялись черты лица, присущая особенность движений.

Ближе всех востроглазая девушка. За стеклами очков не определишь цвета глаз. Белый колпак наподобие пилотки сдвинут залихватски набекрень. Большие очки с широкими заушниками-оглоблями представляются чем-то чужеродным на миловидном, чуть мальчишеском лице.

Богдану Протасовичу вспомнилось: как-то Чаплыгина оставила их на лабораторном столе. Требовалось спешно разобрать собственную убористую запись, без очков оказалось сподручнее.

Вага украдкой взял со стола ее очки, бифокальные, сверкающие, внушительные. Верхние и нижние стекла оказались простыми, нулевыми — только легкий дымчатый фильтр. Этакое своеобразное новомодное кокетство, научные сережки.

— Вы обратили внимание, — шепнул он Кирилловой, — обратили внимание на окуляры коллеги Чаплыгиной?

Надежда Сергеевна восприняла это замечание по-своему:

— Да, с девушкой что-то творится. Обычно она очень собрана.

— Я об очках.

— А я о человеке…

И затем, когда зашли в бокс, продолжала:

— У нас тут трагический