Схватка - Михаил Голденков

— Друже полковнику! Нет конницы боле! — кричал казак, весь дрожа.

Маленькие глазки Шепелева все еще ничего не выражали. Он смотрел в одну точку, потом достал из-за пояса пистолет. Сидевшие рядом в седлах офицеры в ужасе отшатнулись, думая, что за плохую весть полковник собрался пристрелить казака. Также подумал и несчастный казак, вытаращив от ужаса глаза. Но Шепелев все с таким же непроницаемым видом, взведя затворный замок, повернул пистолет дулом себе в грудь и… раздался приглушенный хлопок выстрела. С прострелянным сердцем Шепелев рухнул под ноги захрапевшего в испуге коня…

Хованский был в шоке. От его арьергарда ничего не осталось. Даже Шепелева. Лишь горстка перепуганных, деморализованных пехотинцев и пикинеров без мушкетов, без пик… Московский князь взревел от злобы.

— Кмитич! Я убью тебя! — орал он. — Подкатить пушки! Все в атаку! Сомнем их, раздавим!..

Хованский собрал вокруг себя тяжелую боярскую конницу, собрал оставшихся татар и гусар Новгородского полка — наполовину состоящего из карел и казаков, и лава в две тысячи всадников ринулась обратно в долину. И теперь уже Кмитич был в опасном положение: у его гусар заканчивались заряды — у одних оставалось по одному запалу, у других вообще ни одного, и как бы ни было, но восемнадцать человек из сотни пали в бою. А наступающий враг почти в два с половиной раза превосходил всю хоругвь Кмитича.

— Сорока! Уводи своих лесом! Ротмистр Островский! Уходите вдоль реки! — распоряжался Кмитич. Сам же он с сотней всадников под развевающейся хоругвью с фамильным гербом — чтобы Хованский видел — стал отвлекать вражескую конницу к заброшенному полуразрушенному поместью, где в резерве схоронились пятьдесят немецких драгун с легкой переносной картечницей.

— Вон Кмитич! За ним! — махал саблей Хованский, увидев знакомую хоругвь с изображением красного щита и извилистой серебряной лентой на нем. Лишь человек двести осталось преследовать основную группу литвинских гусар. Остальные бросились с Хованским за сотней Кмитича…

Царь уже не следил за войной в северо-восточной Литве, и давно махнул рукой на Хованского. Он знал, что его Тараруй отступает, знал, что это практически конец всей северной да и, пожалуй, всей литовской кампании, и уже возобновил с Литвой переговоры в Андросово. Алексей Михайлович понимал, что северную операцию он провалил, и требовать Полоцк, где вспыхнувшее восстание перебило московский гарнизон, или Инфлянты более чем глупо — никто их ему не отдаст даже за большие деньги. Хованский чуда не совершил. Теперь государь Московии намеривался лишь удержать за собой Смоленск и Новгород-Северский со Стародубом. И еще: договориться на совместное управление Киевом, но если и тут литвины упрутся, то хотя бы вымалить у них права оставить в «матери городов русских» войска на два с половиной года. Все козыри, казалось бы, были на руках у литвинских комиссаров, но… Как уже не раз бывало, огромную свинью вновь подложили казаки: русинский гетман Пятро Дорошенко объявил, что признает вассальную зависимость Руси от турецкого султана и вместе с крымчанами объявлял войну Польше по всей территории правобережной Руси. Это был удар для Польши, угроза новой войны уже с Османской империей, и неприятнейшая новость для Литвы. Теперь и царь получал на руки кое-какие козыри, хотя понимал: после атаки на Польшу турки пойдут и на Москву.

— Нужно торопиться с переговорами да заключать с Польшей антитурецкий альянс. А не то худо нам будет, — советовали царю Ртищев и другие.

Понимали это и комиссары ВКЛ, поэтому соглашались на два года оставить войска царя в Киеве.

— А вдруг в Киеве скоро турки объявятся? Вот пускай москали и постараются хоть раз в жизни за нас повоевать, — советовал жмайтскому старосте Юрию Глебовичу, маршал-ку ВКЛ Криштопу Завише и великому писарю BKJI Павлу Брестовскому Иероим Комар, которому московские послы обещали сверху доложить соболей и десять тысяч рублей за уступку Киева… Комиссары соглашались. Увы, нынешняя комиссия уже не отличалась той стойкостью, патриотичностью и принципиальностью, как при Михале.

Однако Хованский был далек от всей этой хитрой стратегии. Ему было уже все равно, как и чем заканчивается война с Литвой, какие потери или приобретения грядут… Ему главное было поквитаться с Кмитичем. И, кажется, вот он уже в его руках, укрылся в заброшенном старом поместье, где его можно легко взять. «Неужели дождался? — радовался Хованский. — Неужели Кмитич так легко попался на собственных же уловках?»

Приближался вечер. Московиты пошли на штурм здания, где засело полторы сотни солдат Княжества. Хованский потирал руки — он намеривался задавить литвинов массой казаков, татар и гусар Новгородского полка, послав в атаку сразу пятьсот семьдесят человек. Но из окон, с крыши и из дверей здания заговорили мушкеты. Выстрелила картечница, разметав толпу казаков и татар в клочья. Атака захлебнулась.

— Вперед! — зеленел от злости Хованский. Его ратники вновь пошли на штурм уже вдвое большей силой — тысячью. Однако по густой толпе и стрелять оказалось легче. Огонь картечницы и залпы мушкетов косили людей, как траву — они падали десятками, бежали и карабкались друг по другу, опять с криками падали, сраженные картечью или пулей драгуна… Но на этот раз атака добралась до выбитых окон и сломанных дверей подъезда здания. Схватка на саблях, шпагах и чеканах закипела и в самом доме, и во дворе. И вот тут-то Кмитич вновь убедился в верности поговорки: «Венгерец бьет наотмашь, московит — сверху вниз, турчин — к себе, а поляк «на крыж» машет своей саблей». Естественно, что в знаменитой поговорке всеобъемлющее слово «поляк» покрывало всех шляхтичей Речи Посполитой, включая естетственно и литвин. Прирожденные кавалеристы казаки и татары били саблями сверху вниз, уповая на мощь удара, а литвинские драгуны мастерски фехтовали, прокалывая своих врагов длинными сорокадюймовыми шпагами, рубили смертоносными чеканами, которыми можно было одинаково поражать врага как острием, так и обухом.

Чеканом, этим страшным орудием убийства, были вооружены не только тяжелые панцирные Речи Посполитой, но и легкая кавалерия, включая драгун… Кмитич выскочил в затопленный звоном металла двор, прикрывая собой вход в разбитые двери. В одной руке он сжимал чекан, в другой саблю-карабелу, ошущая в руке прохладный металлический жгут, обматывающий рукоятку. На него набросилась сразу трое: татарин и два казака. Но подойти вполтную к Кмитичу эти бойцы не могли из-за выставленного чекана и сабли. Только литвины умели мастерски применять чекан в паре с саблей. Этим искусством ни татары, ни казаки не владели. Татарин первым решился атаковать. Кмитич сделал прямой толкающий удар — не очень сильный, но ужасно быстрый, почти молниеносный. С разрубленным предплечьем татарин с криком упал навзничь. Казак в этот момент попытался рубануть полковника сбоку, но нарвался на разрубающий удар чекана, удар с локтевого размаха. Такой сильный и хлесткий разрубающий удар не могли остановить даже доспехи. Сломавшийся пополам казак с хрипом рухнул. Третий в испуге отскочил назад, но Кмитич сам сделал выпад вперед, ударив врага протягивающим ударом — словно протащил клинок по телу неприятеля.