Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

комплименты, не их заставляли. Я оглянулась на Инку. Она сидела пятнисто-красная, видно, тоже возмущенная этой конфетной принудиловкой.

— Не умею я, не справлюсь, — с тупым упрямством буркнула я.

— Не справишься? — словно обрадовалась Пожар. — Поможем! Не умеешь? Научим! Это же так легко! — И, откинув голову назад, в то время как вновь запылавший в ней МОЙ отдул вперед ее височные кудряшки, она заговорила вдохновенно: — Слушай, для начала: «Восьмое марта! В этот радостный день я проснулась раньше всех в доме и подумала — что бы такое сделать для мамы, чтобы сегодняшний праздник стал для нее еще приятнее? Я на цыпочках вышла на кухню, приготовила простой, но вкусный завтрак…»

— «Вымыла кастрюлю// из-под вчерашнего супа// чтобы маме// не пришлось// начинать с этого// такой день», — продолжила Изотова.

— «Хорошенько отмыла раковину и унитаз», — принялась было паясничать Бываева, но осеклась под взглядом Томы.

Не одобрила и Румяшка.

— К чему это, Лора? Мы серьезно! — И пушисто предложила: — Может, родненький, «подмела повсюду полы»?

— «А потом, — не могла все же уняться Бываева, — обмела потолки и вымыла со щелоком места общего пользования в квартире, потому что была наша коммунальная очередь»…

— «Но в эту минуту проснулся папа, — перебила ее Пожар. — Он сказал мне «молодец», еще раз полюбовался спрятанным под подушкой подарком для мамы и погромче включил радио, чтобы она проснулась от праздничной музыки. Победно и торжественно прозвучал непередаваемо ликующий мотив. Мама встала, увидела все, что я сделала, и сказала…»

— «Деточка моя, — снова с издевательским умилением влезла Лорка, — как же ты мне помогла!» И она ласково, но требовательно спросила: «Только почему же, дочурка, ты забыла промыть керосином окна и двери?»

— «Тогда я поняла, — поспешно закончила Пожар, — что всенародный женский праздник благодаря моим усилиям по-настоящему вошел в наш дом».

Все это было на редкость лживо, идеально недосягаемо для меня, оказалось и вправду простым, — но простым до какой-то пустотелой всеобщности и ничейности, до полной скукотищи.

— У вас так здорово получается вместе, — сказала я. — Вот возьмите и запишите. А я не буду. Я пишу только то, что хочу.

— Легонькое выбираешь! — обличительно ткнула в меня пальцем Пожар. — Писатель тогда и писатель, когда умеет написать то, чего не хочет. Ты же собираешься стать поэтом? Так вспомни, что говорил Маяковский — это по радио часто передают: «А что, если я — народный слуга и одновременно — народный водитель?» Ты ведь мечтаешь быть народным водителем, Плешкова Ника? А им нельзя стать, не сделавшись народным слугой! Передовую статью у тебя требует наш коллектив, значит, народ. В нашей стране средства производства принадлежат народу. Ты — средство производства стихов и прозы, и принадлежишь нам. Должна же ты служить народу.

— Ничего я никому не должна.

— Нет?! — с шаровой молнией в голосе крикнула Пожар.

— Нет! — отрезала я, лелея такую же запертую молнию.

— Тамара Николаевна, — обратилась тогда Пожар к Томе с совершенно педагогической, совещательной интонацией. — Может быть, к ней применить меры? Допустим, запретить ей идти на вечер или серьезно поговорить с ее родителями на собрании? Я как комсорг не могу повлиять на некомсомолку… Но вы, Тамара Николаевна, — со странной, чуть заметной угрозой присовокупила Пожар, — вы-то могли бы использовать воспитательскую власть.

Тома даже слегка отшатнулась в этот миг от Пожар. Она показалась мне вдруг как-то беспомощнее и смирнее той.

— Да как ей только не стыдно?! — заорала я, давая волю бушующему МОЕМУ и невольно аппелируя к Томе. — Тамара Николаевна, чего она ко мне пристала?! Что она несет?! Разве слыхано, чтобы в нашей стране, — намеренно подчеркнула я, — из-под палки заставляли писать статьи?!

Класс замер, и в напряженной тишине Тома ответила, поначалу совсем без англязного акцента:

— Это верно, Плешкова Ника, писатели у нас пишут добровольно. Просто Пожарова Ира у вас новый комсорг, вот и перегибает, горячится на первых порах. — Тома собралась с силами и вернула себе часть акцента: — Но все же, Плешкоува, несмотря на полную доубровольность творчества, тот, кто подводит тоуваршцей ради злостного упрямства и ради неверно понятой своубоды своего ничтожного «я», доустоин презрения коллектива.

Пожар, видно поняв, что и вправду перехватила через край, утихомирилась.

— Ладно, — сказала она мне, — ладно, живи… дня три, — и, выдержав паузу, заставившую меня суеверно устрашиться, заключила в традициях своего невесть где подцепленного юморного набора: — А дальше — еще больше. — Ей показалось, что сказанного мало, и она подбросила сочный довесок: — Ну, Плешкова, тогда усё. Привет усем.

Классное собрание окончилось.

По пришкольному пустырю мы шли вчетвером: я, Инка, продевшая под мой локоть руку, Лена Румянцева, которой было с нами по пути до Рыбацкой, и Галка Повторёнок, направлявшаяся в гастроном на Большой — в другую сторону от своего дома, стоявшего за школой.

— Нет как она только посмела? — возмущалась без знаков препинания моя Инка, — принуждать поэта а она одна такая в нашем классе я слышала даже в девятом-третьем таких нет на что их Стэлина с ними носится а стихов никто не пишет! Эта Пожар прямо крепостное право разводит там крепостники держали у себя и артистов и художников и поэтов наверное но мы же не при крепостном праве как можно так с поэтом он должен быть свободен как ветер сам Пушкин писал а Пушкин не соврет он конечно сочинял но в жизни не врал… Как только Пожаровой-пройдохе в голову взбрело с ума спятила что ли?

— Всего-то осенью на голову свалилась, а глядите, — поддержала Галка Повторёнок, — всех оседлала, как бы даже не Тому! Новенькая должна тише мыши сидеть, а она вон как шустрит.

— Она комсорг, ей положено, — Румяшка пожала покатыми плечами под потертой, но настоящей беличьей шубкой.

— Комсорг без году неделя! Ничто она, никто и звать ее никак!

Лена, видно желая оставить эту тему, остановилась на углу Большой Разночинной и обернулась к школе. Мы тоже обернулись. Школа, угрюмая, тяжелая, шершаво-шлакобетонная, чернела за пустырем, топыря нам вслед коротколапые объятия своего «П». На секунду, как все чаще случалось в последнее время, она вдруг представилась мне объятой высокими зубчатыми языками МОЕГО, грузно оседающей и проваливающейся в НЕМ. Но МОЯ, холодно и разумно поднявшаяся в тот же миг к голове откуда-то из ног, погасила очередное видение наяву.

— А некрасивая все-таки у нас школа, девочки, — сказала Румяшка, всегда любившая тонко порассуждать о КРАСОТЕ.

— Школа! — передразнила я. — Как у тебя еще язык поворачивается школой ее называть? НЕ ШКОЛА, А КАКАЯ-ТО ТЮРЬМА НАРОДОВ.

Кинны

Инка в ответ на мои