Возмездие - Василий Ардаматский

— Но уничтожение большевиков — разве это главное не роднит нас? — растерянно спросил профессор.

— Большевиков хотят уничтожить и иностранные державы, но потом они хотят остаться оккупантами России, Вас это устроило бы? Нас категорически нет. Мы хотим видеть Россию демократической, парламентарной страной…

В соседнем номере находились Пузицкий и Федоров. Они имели возможность наблюдать за беседой Фомичева и Исаченко, но слышать ее они не могли.

— Что-то у них там больно мирная атмосфера, — сказал Пузицкий и попросил Федорова позвать официанта, который обслуживал встречу. Это был чекист Семен Гендин.

— Посмотрите, как там у них дела, — сказал ему Пузицкий.

— Не могу, Сергей Васильевич. Когда я подал второе, профессор сказал, чтобы без вызова не появляться.

— Ничего. Зайдите. Напишите им счет…

Спустя несколько минут Гендин зашел в кабинет.

— В чем дело? — взорвался профессор. — Я же просил! Позовите сюда метрдотеля!

— Метр будет только вечером, — ответил Гендин и стал извиняться. — Но я очень прошу вас не поднимать скандал. У меня дети… — жалобно закончил он и вышел.

— Вы говорите, что связаны с Прагой, и в то же время не знаете, что там находится брат нашего вождя Виктор Савинков, — между тем продолжал Фомичев.

— Но и у нас в эмиграции есть разные течения и формации, — защищался профессор.

— Вот именно — разные! Вот именно! — злорадствовал Фомичев. — И вы хватаетесь там за кого попало, а мы союзников себе выбираем по принципу единства идей. Вы понимаете, что идея — это душа всякой борьбы? Ну что ж, ваша идея — обновленная монархия. Желаем, как говорится, успеха. Но нам с вами не по пути. Более того, с вами не по пути русскому народу, ибо наш народ никогда более не вернется к стыду и позору монаршей власти. Никогда! А те, кто будет пытаться толкать его к этому, обречены самой историей. И я не верю, что вы встретили понимание со стороны «ЛД» — они не могут пойти даже за монархом из интеллигенции!

Только теперь профессор понял, что позволил загнать себя в угол, и злость лишила его рассудительности. Он поднялся.

— Вы кто? Жандарм при «ЛД»?

— Мне жаль, профессор, но вы не понимаете, что и для нас и для «ЛД» самое опасное — это какая бы то ни было близость с кустарями от контрреволюции. Если речь пойдет об устранении такой опасности, я готов быть жандармом… — Фомичев посмотрел на часы. — Боже, сколько времени ухлопали! Кстати, что там за счет? Тридцать два? Вот вам пять червонцев. Прощайте.

Он быстро вышел из номера. Профессор нагнал его в коридоре. Задыхаясь от бега, он начал совать Фомичеву в карман его червонцы.

— Послушайте, вы что, обезумели? — шепотом кричал ему в ухо Фомичев. — Как вам не стыдно! Эх вы, горе-конспиратор! Отстаньте, а то я позову милицию! — последнее Фомичев произнес уже довольно громко и, ступая на упавшие червонцы, пошел к лестнице. Профессор стоял посредине коридора и, сжав маленькие кулачки, что-то бормотал. Мимо него медленно, беспечно, разговаривая о погоде, прошли Пузицкий и Федоров. Они вышли на улицу и направились к мосту. Их нагнал Сыроежкин.

— Ну как? — спросил он.

— Вызывайте машину, хватит ему гулять, — сказал Пузицкий.

Сыроежкин побежал назад, к гостинице…

Вечером на даче в Царицыне состоялось «заседание московского комитета НСЗРиС». Председательствовал Шешеня. Кроме Фомичева, на заседании присутствовали пять членов комитета. Четверо из них были чекисты: Пиляр, Демиденко, Пудов и Гендин. У каждого из них была своя тщательно разработанная легенда о том, кто они такие и как связались с Шешеней. Пятый член комитета был настоящий савинковец Богун, уже давно арестованный и осужденный судом, а теперь подключенный к игре для большей достоверности…

Шешеня представил Фомичева членам комитета, поздравил его с благополучным прибытием и пригласил послушать, как они будут решать текущие вопросы, а затем выступить и, как выразился он, «донести до нас, рядовых, великие мысли вождя о нашей борьбе».

Сначала они обсуждали возможность снять на лето для конспиративных целей еще одну дачу в Царицыне. Докладывал об этом «хозяин» старой дачи Демиденко. Самый лучший вариант, по его мнению, не арендовать, а купить ту дачу. Она граничит садом со старой, и это позволит иметь запасные выходы на две параллельные улицы. Кроме того, новая дача — тоже зимняя, а это значит, что ею можно будет пользоваться тоже круглый год.

— Не мучь, говори цену, — попросил Шешеня.

— Десять тысяч, — вздохнул докладчик.

— Да-а-а… — задумался Шешеня. — А рассрочка возможна?

— Надо поговорить…

Так и решили — поручить Демиденко выяснить возможность рассрочки.

— А дача действительно необходима? — запоздало поинтересовался Фомичев.

— Иван Терентьевич, вы же сами убедились, почему мы вас дотемна в Царицыне не принимали. Только из-за перегрузки дачи. Народа, считай не считан, является сюда за вечер человек пять. Днем нельзя — любой дурак заметит, чего это туда посетители ходят? Значит, назначаем явки только с темнотой. И — перегрузка. Большая перегрузка, Иван Терентьевич.

— Ну, смотрите, вам виднее, — покровительственно ответил Фомичев.

Перешли к следующему вопросу.

— Об исключении из организации Гликурова за неправильное поведение, — несколько торжественно объявил Шешеня и, помолчав, распорядился: — Пригласите его сюда.

Фомичев был крайне удивлен — они еще позволяют себе исключать людей из организации?! Но ему предстояло услышать более удивительное…

Вошел рослый, совсем молодой мужчина в полувоенном костюме.

— Дайте сами оценку своему поведению, — приказал ему Шешеня.

Гликуров потоптался на месте и начал:

— Прежде всего, как все это было. Я на предварительном опросе сказал неправду, — пробасил он, опустив голову, и, подождав немного, продолжал: — Дело в том, что Куркин выразил неверие в победу нашего дела. Сказал, что у коммунистов большая сила…

— Почему вы не сообщили об этом сразу? — строго спросил Шешеня. — И с каких это пор верность идее доказывается кулаками?

— Обидно стало… — еле слышно произнес Гликуров. Он вдруг поднял голову и сказал запальчиво: — Пусть у коммунистов сила! Пусть! Но мы сильнее: за нами русский мужик, главная сила России.

— Все это правильно, Гликуров, а драться нельзя, — с мягкой укоризной сказал Шешеня.

— Я его только раз и двинул, — тихо прогудел Гликуров, и все засмеялись.

Шешеня строго оглядел членов комитета:

— Учитывая положительные качества Гликурова, предлагаю объявить ему выговор без занесения в протокол. Голосую: кто «за»?

Все дружно подняли руки. Шешеня педантично сосчитал голоса, сделал запись в лежавшей перед ним тетрадке и отпустил Гликурова.

— Будьте верным членом организации, и мы этот выговор отменим, — сказал он ему на прощанье.

— За наше дело я жизнь отдам, — проникновенно ответил Гликуров и вышел.

Надо отдать должное чекисту Ступаку — роль проштрафившегося Гликурова он сыграл великолепно. Хорошо играл и Шешеня, он только немного суетился.

Комитет рассмотрел еще несколько организационных вопросов, и затем Шешеня дал слово Фомичеву — личному представителю Бориса Викторовича Савинкова.

Фомичев не собирался говорить долго, но и вся обстановка заседания, поразившая его своей деловитостью, и то, как его представили, повело его на довольно длинную и не очень-то содержательную речь. В повседневности своей службы в Вильно, в привычке смотреть в рот капитану Секунде и помалкивать он как-то растерял свои собственные политические мысли, да и практика борьбы, которую он здесь увидел, была так далека от него, что он ударился в путаную абстракцию и долго разглагольствовал о каких-то темных и светлых силах, о битве разума с дьявольщиной и тому подобном. Несколько позднее, чем следовало, он наконец спохватился и решил говорить более деловито. Но он ничего не знал о деле, которым были заняты собравшиеся здесь люди. Поскольку он все же для всех них начальство, Фомичев решил, что критика не помешает, а руководителя она в глазах подчиненных даже возвышает. И он начал и так и сяк перелопачивать немудрую мысль о том, что-де работаете вы тут вроде и неплохо, но надо работать гораздо лучше…

После него снова говорил Шешеня. Он отметил прежде всего справедливость критических замечаний Фомичева и поблагодарил за них. Вдруг вскочил и яростно заговорил Богун — тот самый единственный настоящий савинковец, которого для большей достоверности игры взяли из тюрьмы, где он отбывал наказание. Он охотно согласился принять участие в игре, ибо считал это занятием более веселым, чем сидеть в тюрьме. От него требовалось только «присутствовать при сем» и голосовать за то, за что будет голосовать сидящий рядом с ним Демиденко. И вдруг — Богун произносит речь: