Актриса - Энн Энрайт

захлестнула жалость к себе, и я уставилась в пол, думая о тех временах, когда осталась одна – если бы не Китти Макгрейн, я могла бы умереть.

Нед принес в прихожую два чемодана: большой из мягкого синего винила и маленький, коричневый, напоминавший реквизит из фильмов про Вторую мировую и эвакуированных детей. Но этот чемодан не был реквизитом, он был настоящий.

– Вы позволите? – спросил он.

Он немного театрально опустился на одно колено и нажал на металлическую защелку на коричневом чемоданчике. Раздался щелчок. Это был дешевый картонный чемоданчик с клетчатой подкладкой. На крышке, посередине, стоял штамп «Сделано в Англии». Почти как моя мать, подумала я и принялась перебирать содержимое чемоданчика. Вот цветок из шелка на булавке, вот большая открытка, а в ней открытки поменьше. Вот подвязка необычного голубого цвета. Я достала небольшую пачку религиозных картинок – поминальные карточки покойных католиков. Перебрала их. Вот они, все тут, Кассины и Маккормики, бедный муж Анны Манаган – Колм, умерший во время медового месяца в Египте. На одной просили «помолиться за душу Найла Даггана».

Молиться за Кобелину.

Я могла бы. А с другой стороны, могла бы и наплевать.

– О господи, – выдохнула я.

Я захлопнула крышку и нажала на защелки. Я уже начала плакать, прямо там, на коленях в прихожей, и ощутила жалость, исходившую от Неда. Вот что остается после нас. Волшебные предметы, из которых исчезло волшебство. Несколько кассет, но нет магнитофона, на котором их можно прослушать.

* * *

Вернувшись домой, я первым делом открыла коричневый чемоданчик. Нашла две записные книжки. Одна, в гибкой зеленой обложке, с надписью золотыми буквами «Для заметок»; внутри – просьба «При потере вернуть Китти Фицморис, на адрес Плезанс Макнамара, Бейли-Вью, Хоут». Школьный почерк.

Ее дневник.

Я листала книжку, проводила ладонью по холодной поверхности бумаги и меня охватывало чувство близости к страницам, которые многие десятилетия никто не читал.

«Пасхальный понедельник. 1942 год».

Но когда я попыталась присмотреться к словам и понять, каким смыслом они наполнены, это далось мне с трудом.

«Я надела оранжевые бусы из богемского стекла и играла с Пушком. О нем совсем не думала».

Оказалось, что одно дело – вздрагивать, прикасаясь к таким вещам, как эта книжка, и совсем другое – впустить их в свой разум. Для этого требовалось сделать над собой усилие. В дневнике упоминались Плезанс, какой-то мальчик, обозначенный буквами «Т.М.», и собака, по-видимому, тот самый Пушок. Заполнены были ровно шестнадцать страниц, остальные – пустые. На последней она записала стихотворение:

Так бабочку тянет в костер

И полночь – к рассвету,

И так заставляет простор

Кружиться планету[12].

Ей было четырнадцать. Совершенно не представляю себе, почему из всех обломков жизненного крушения она сберегла именно эту книжку. Почему передала ее Китти. Или это Китти по какой-то причине, теперь давно забытой, взяла ее и сохранила. Причина забыта, но записная книжка не пропала. Она передо мной.

Второй блокнот – в черной обложке, дорогой. В такой хорошо записывать стихи, но он заполнен записями, которые с трудом поддаются расшифровке. «Суб. 9, без хл., млк 120, грпфр. 126, об. в «Доббинсе», вино???» Перелистываю еще несколько страниц и понимаю, что Кэтрин вела учет калорий, которые получала из съеденных за день грейпфрутов, чая и обильного обеда или ужина с выпивкой. Страница за страницей подробных перечислений того, что она съела и выпила и сколько калорий потребила, начиная с тридцати девяти лет и, с небольшими перерывами, вплоть до сорока пяти, когда, если верить ее записям, она весила восемь стоунов тринадцать фунтов. Все, что она съедала каждый день на протяжении семи лет, кроме, разумеется, неизвестного количества калорий, содержащихся в бутылке красного вина. И я никогда не видела, чтобы она вела эти записи.

Насколько это безумно?

Чтобы отвлечься от печальных мыслей, я открыла синий чемодан, полегче, заполненный одеждой. Первым извлекла из него настоящее сокровище: кремовое кимоно тонкого шелка – если я ничего не путаю, эта ткань называется эпонж, – расписанное хризантемами зеленовато-голубого и абрикосового цвета, с утолщенным краем внизу подола. Она любила это кимоно, вроде бы принадлежавшее моей бабушке. Затем я достала смятое в комок концертное платье и под клубком из тюля и блесток обнаружила горжетку из лисьего меха – судя по всему, из обыкновенной ирландской лисицы, сбитой на дороге. Мне эта дурища никогда не нравилась. Мать надевала ее в парикмахерскую, чтобы ей правильно подобрали краску для волос. Я повесила горжетку на спинку стула. Пусть лиса скалится своими мертвыми мелкими зубами в пол.

В пожелтевшей наволочке – еще какой-то мех. На сей раз это оказалась шляпа, широкая, мягкая и пушистая, как кошка. В нее была вложена плоская шкатулка из розового дерева с боковой защелкой. Неужели кровь падре Пио, вздрогнула я и вспомнила капельку крови в пластмассовом пузырьке, поверху украшенным пугающей надписью «ex sanguine». Но, открыв шкатулку, нашла внутри совсем другую реликвию – покрытый белой эмалью крест, приколотый к муаровой ленте. К крышке прикреплена фотография солдата, получившего эту награду, – деда моей матери, капитана Джона Фицмориса.

Я не видела этот орден шестьдесят лет.

Красивее капитана Фицмориса не было никого на свете. Большие карие глаза, роскошные усы над смеющимся ртом. Он в новенькой, с иголочки, военной форме: стоячий воротник, белый кант, в левой руке – пара кожаных перчаток. Выглядит нарядным и беззаботным. Клеймо фотографа сообщает, что снимок сделан в Фермое, графство Корк, в 1899 году.

За фотографию засунут сложенный лист бумаги: «Капитан Джон Фицморис упомянут в донесениях генерал-майора полкового лазарета Клеменса и согласно приказу посмертно награжден орденом “За выдающиеся заслуги”: за доблесть и верность долгу, проявленные в ходе наступления у Слаббертс-Нек, и за командование взводом под вражеским обстрелом. Вместе с еще одним товарищем они подползли к неприятельской пушке, убили двух артиллеристов и захватили орудие.

Ниже приписка бисерным женским почерком: «Видели, как он спускался с холма, а вокруг свистел раскаленный свинец; он шел спокойным шагом, словно совершал прогулку на свежем воздухе».

Вечером мне не спалось. Я принесла ноутбук в постель, стала искать в интернете Слаббертс-Нек и нашла одинокое поселение в каком-то южноафриканском захолустье: пара строений на пересечении длинных прямых дорог, уходящих, насколько хватает глаз, вдаль, в саванну. Поразительно: местечко никуда не делось, и туда можно заглянуть, достаточно вбить название. Я перетянула фигурку человечка на карту улицы, опустила его на перекресток и увидела, как