Обнаженная. История Эмманюэль - Сильвия Кристель

размеров, я мечтаю. За окном небо белое до голубизны, а в тихом море покачиваются яхты. Пальмы безмятежны, снизу доносится глухой рокот волн.

Снова Канны. Дворец. Мне теперь не надеть лучезарного выходного платья. Скучно. Придется долго ждать. Тогда мне приходит в голову мысль. Долой фешенебельное однообразие драпированных стен! Ах, у меня нет ни палитры, ни кистей? Поправимо. Я выскакиваю из постели. Хватаю косметичку и вытряхиваю румяна. Открываю каждую баночку, и оттуда вырастает толстый цветной холмик. Я рисую нервно, лихорадочно. Заштриховываю, искривляю стены, обрезаю углы, быстро делаю граффити, я ликую, я изменяю все вокруг.

Такого не было. Я придумала эту сцену. Она из короткометражного фильма «Топор и я», который начали снимать Дорна и Рууд еще во время моей болезни. Он принес мне приз на фестивале короткометражных лент в Нью-Йорке. Не за исполнение роли, а за режиссуру.

Это анимационный фильм, автобиографический и романтичный.

Я хотела рассказать о своей жизни, своем искусстве, о занятиях живописью. Я предложила снять мультипликацию. Некоторые из моих рисунков стали декорациями. Мы придумали снять все в ускоренном темпе. Не хватало художественной опоры. Мне не хотелось вхолостую вращаться вокруг собственной оси. В такой авантюре лучше всего выбрать образец для подражания, нащупать чье-то влияние, которое соединило бы меня-актрису со мной-художником. Кандидатура Хюго привнесла бы в фильм оттенок дежа-вю, немножко а-ля Мерилин и Миллер, нечто ностальгическое. Передо мной отчетливо возник образ Топора. Воздам должное моему гениальному вдохновителю с недобрым смехом. В фильме Топор — артистичный мужчина, плотоядный, разгульный, талантливый, благородный, околдовывающий. Идеал!

Короткий метраж сжал до нескольких минут всю мою жизнь от «Эмманюэль» до сего дня. В нем рассказывается история моего расцвета, только хорошее и ничего больше.

Меня нарисовали в наивном стиле: раскрашенная куколка с вечно изумленным личиком, безбашенная проказница, преданно смотрящая на великого мэтра.

Большой флэш-бэк о сильных натурах и примечательных событиях. Я комментирую за кадром на родном языке, говорю отрешенным, монотонным голосом.

Это напомнило мне пьесу «Осмельтесь жить!», сыгранную пять лет назад в Амстердаме. Режиссер попросил меня читать текст без голосовых модуляций. Он говорил, что эмоция заложена не в моей игре, а в моем голосе. Я должна уметь пользоваться им как можно сдержаннее.

— Не надо играть! Читай так, будто голос у тебя обнажен.

Пьеса имела успех, меня признали талантливой.

Я опять воспользовалась его советом, и это снова сработало.

«Топор и я» занял первое место. Иногда приходится долго ждать момента, когда можешь гордиться собой.

Монита, мои агент, время от времени устраивает мне выступления по телевидению. Несколько тысяч долларов за то, чтобы поговорить об «Эмманюэль». С равнодушно-игривым видом я всегда отвечаю на одни и те же вопросы. Вспоминаю, как восхитительно было чувствовать себя секс-символом, говорю, что моя жизнь, когда-то бурная, теперь тиха. Я художник, живописец. Иногда вижусь с парой-тройкой друзей, актерами, певцами.

Я снова увидела Пьера Башле за несколько недель до его смерти. Мы встретились в гримерной, и казалось, он был взволнован. Я тоже. Я дала ему неожиданный повод сделать мысленный шаг в прошлое. Он знал, что обречен. Мы поговорили о своих болезнях, как старые соратники по борьбе. Помню, что гримерша так и не смогла ничего поделать с его бледностью.

Еще раньше я участвовала в модной французской телепередаче, рассчитанной на большую аудиторию. Ведущий был забавный и сыпал непристойностями, он, кажется, нравился молодежи, а рядом сидела юная блондинка, одетая в кружевную ночную рубашку. Я опасалась грубых и нескромных вопросов со стороны ведущего, но, как оказалось, напрасно. Он был безупречно почтителен и целомудрен. Сюрприз преподнесла его глубоко декольтированная коллега, которая ни с того ни с сего вдруг спросила меня:

— А сколько у вас было…

Я не расслышала конца фразы. Звук был плохой, ее вопрос застал меня врасплох. Она сидела слева. После химиотерапии я стала туговата на левое ухо.

Из гордости я не попросила повторить. Мы говорили об эротических сценах, что в них было взаправду, что — фальшивка, и о моей карьере. Я наивно предположила, что ведущая из чувства женской солидарности захотела остепенить беседу и интересуется моей фильмографией. Тогда я подумала: «Сколько у вас было… фильмов?» — и с тихой гордостью ответила:

— О, полсотни!

Молодая женщина зашлась от хохота. Ведущий тоже. Со смеху покатилась вся студия. Я знала, что бываю смешной, но чтобы по такому поводу!.. Не удалась карьера, надо было в комические актрисы идти. Я, видно, не так поняла вопрос. Это была запись передачи, ее отложили: «Перезапишем по новой!» Молодая женщина идет гримироваться, а моя подруга Ирена, с которой я сюда пришла, использует передышку, чтобы по-фламандски шепнуть мне на ухо окончание вопроса: «Сколько… оргазмов?»

Вот уж вопросик редкой деликатности! Сколько оргазмов? Что, по порядку? Или меня, как диковину, на ярмарке показывают? Сколько за один фильм? За всю мою жизнь? Я не отвечаю, мой мягкий взгляд темнеет от гнева, и ведущая сразу переходит к следующему вопросу.

Я взяла чек, позвонила Моните, чтобы поинтересоваться, нет ли еще идей о моих выступлениях по телевизору, и на поезде поехала с Иреной в Амстердам.

В моей сумке квартирная плата за полгода вперед. А губы, еще так недавно дрожавшие от гнева, вот-вот затрясутся от заразительного смеха. Бутылку за бутылкой мы пьем пиво — во славу грубости, во славу глупости! Веселое получилось путешествие. И стоит одной из нас — мне или Ирене — вспомнить слово «оргазм», как нас вновь прохватывает взрыв расслабляющего смеха.

Только я вот думаю… Знала бы ты, дуреха…

Я регулярно навещаю своих вдохновительниц, своих благодетельниц. Тетю Мари и сестру Иммакулату.

Тетя по-прежнему полна жизни, она пережила электрошок, психиатрическую больницу, лечение литием, рак почек, пренебрежение — все, что только можно вообразить. Она кричит, что пережила их всех! Она, сумасшедшая, никому не нужная, потерянная душа, живет в радости, и настроение у нее стабильно хорошее. Зернышко ее сумасшествия проросло, тетя мягкая, удивительная, жизнерадостная! Безумие хранит людей.

Сестра Мария Иммакулата долго оставалась интересной женщиной, чу́дной, темпераментной, в прекрасной форме. Она спрашивает, как идут мои дела, хочет знать все обо мне, о моей семье, о моих планах. Хочет, чтобы я рассказывала о мире, который ей незнаком. Она ждет меня, я ее опора, упражнение для памяти, а еще — говорит она — повод гордиться. Мария Иммакулата считает, что я сделала блестящую карьеру, прошла большой путь.