Овидий в изгнании - Роман Львович Шмараков

Я только говорить не хотел, боялся, засмеют. А теперь вижу, люди и сами так думают, да сказать боятся.

„Где мне ночевать-то придется, — думал я, рассеянно слушая спорящих. — В Новокладбищенском у меня никого. Ну да свет не без добрых людей. Сколько верст по России исхожено, и нигде без крова на ночь не оставался, и самая жгучая бедность уживается у нас, в глухих уголках, с гостеприимством и бескорыстием, скромными чудесами земли“.

— Правильно, братан! — одобрительно крикнули сзади. — Режь матку-то!

— Жену свою учи щи варить, — холодно отозвался Миша, не допуская посторонних в дискуссию.

— То есть, — волновалась тетка Авдотья, — когда Буало в «Искусстве поэзии», где площадь, как в газете, на квадратные сантиметры продается, говорит о «педантической пышности надменного Ронсара» — это, значит, личная неприязнь Буало к Ронсару и ничего больше? Будь, значит, Буало в других мыслях — все, глядишь, наоборот бы повернулось?

— Да, — упорствовал Миша. — Это у них на словах принципы, а на самом деле — один голый интерес. Как и везде. В город вона съезди — там то же самое.

— Ну, знаешь, Миш, дурак ты после этого. Прости мне, старухе, откровенность. Я тебя вот такого еще знала. Мне не веришь — Альбину свою спроси.

— Она в городе нынче. На базаре творог продает.

— Ну так вернется к ночи-то, не ночует же она там. Вот и спроси. И не позорься вперед на людях-то.

Миша пробурчал что-то, и наступило тяжелое молчание, люди осерчали друг на друга и затаились в своей обиде. Не скоро она рассосется в их сердцах, не скоро Миша улыбнется тетке Авдотье, а она подвинется ближе, чтобы спросить: „Ну как Колька-то твой в пятом классе? Чай, задают много?“ Ничтожны поводы к человеческим трениям, но приводят зачастую к громадным последствиям — как стройный шаг взвода, от которого колеблется и проваливается на совесть выстроенный мост.

Тут я пошевелился и вполголоса произнес стихи:

Жалобно в лесу кричит кукушка

О любви, о скорби неизбежной…

Обнялась с подружкою подружка

И, вздыхая, жалуется нежно:

— Погрусти, поплачь со мной, сестрица!

Милый мой жалел меня немного,

Изменяет мне и не стыдится,

У меня на сердце одиноко…

— Может быть, еще не изменяет, —

Тихо ей откликнулась подружка, —

Это мой стыда совсем не знает,

Для него любовь моя — игрушка.

Прислонившись к трепетной осинке,

Две подружки нежно обнимались,

Горевали, словно сиротинки,

И порой слезами заливались.

И не знали юные подружки,

Что для грусти этой, для кручины,

Кроме вечной жалобы кукушки,

Может быть, и не было причины.

И когда задремлет деревушка,

И зажгутся звезды над потоком,

Не кричи так жалобно, кукушка!

Никому не будет одиноко.

Все затаили дыхание, боясь спугнуть музыку поэзии, наполнившую на мгновенье пропыленный и пахнущий бензином автобус. Миша от внимания приоткрыл рот, а тетка Авдотья почему-то застеснялась и, нагнув голову, аккуратно расправляла коричневыми заскорузлыми руками подол своего платья.

Я замолчал.

— Да! — восхищенно выдохнул Миша, поворачиваясь ко мне всем своим большим телом. — Вот это… я скажу вам! Это чье? сам, что ли, так умеешь складно?

— Нет, — сказал я. — Это Николай Рубцов. Был такой поэт.

— Как же мы… — заволновался он, стискивая сильными пальцами край скамейки. — Как же мы так живем и не знаем этого? Почему же нам этого не сообщили? Ведь это все о нас… пойми, это обо мне, о ней — о нас! А что этот Рубцов, его не издают? Замалчивают?

— Почему, — ответил я, идя к двери: Новокладбищенское, моя остановка, приветно виднелась за поворотом дороги. — Издают. В магазине можно найти.

Я уже выходил, но водитель, загораживая мне выход, снова протянул свою большую руку. «Что он, за выход отдельно берет?» — невольно подумалось мне.

— Слышь, земляк, — застенчиво позвал он. — Ты это… дай слова списать. У дочки сегодня день рождения. Подарю ей. Скажу, для нее написал.

Я улыбнулся ему и сошел из остановившегося автобуса в густую солнечную мрель травяного поля, где веял душистый ветерок, шевелящий мне волосы».

Все искренне зааплодировали артисту, который сдержанно кланялся, и Антону Антоновичу, нервно улыбавшемуся из кресел.

— Может, этого позовем? — осенило старшего. — Вась, задержи, пока не ушел. Давай быстрей, ведь его продекламировали уже, что ему тут делать!

Средний сантехник с сожалением покачал головой.

— Не выйдет, — сказал он. — Видишь, он все по правде пишет. Он же ездит по самой гуще и из нее прямо черпает начистоту. А у нас прикидывать надо, куда врать, чтоб складно вышло. Нет, не возьмется.

На сцену снова вышла ведущая в блестках.

— Оскар, — значительно сказала она, — Уайльд. «Саломея». Драма в одном действии. Исполняет Ираида Богушко.

На сцену стремительно вылетела женщина лет пятидесяти, в очках и со стрижкой каре, одетая в белую майку, белую же теннисную юбочку, гольфы и кроссовки и с теннисной ракеткой в руках.

— Я там не останусь, — с выстраданной решимостью бросила она в зал. — Я не могу там оставаться.

— Чего это она? — забеспокоился Семен Иванович. — Обидел кто?

— Театр, известное дело, — сказал средний сантехник: — интриги и больные самолюбия. Ты не представляешь себе, Иваныч, какая это нездоровая среда. На сцене изволь блистать терпеньем и талантом, а за кулисами ежечасно унижают твою личность. И все через койку. Даже зайца на утреннике без этого не сыграешь.

— Странно, что муж моей матери так смотрит на меня, — подтвердила его пессимистические наблюдения женщина с ракеткой. — Я не знаю, что это значит. Нет, по правде говоря, знаю.

— Ты глянь, ее отчим домогается. Вот кобель.

— Подсудное, вообще говоря, дело. Только не докажешь ничего. Выкрутится — скажет, от избытка отеческих чувств.

— Как хорошо увидеть луну! — вдруг трепетно сказала Ираида Богушко, протягивая руку, свободную от теннисных принадлежностей, к выходу из зрительного зала, куда все посмотрели; запоздалый человек, протиравший очки при дверях, отчаянно заметался и застыл, мечтая исчезнуть. — Она похожа на маленькую монетку. Можно подумать, что это крошечный серебряный цветок! Ее красота — красота девственницы… Да, она девственница, — подытожила она, обследуя луну проникновенным взглядом.

— Слушай, Вась, чего она ночью пошла в мячик играть? Чтобы до утра шариться по кустам, куда он делся?

— Да, ты, Иваныч, крупно отстал от жизни. На кортах же везде подсветка. Можно играть, если небо в трубочку свернется. И потом, может, она в крытом зале играет. Театр — это же условность. Как бы стену сняли, минимум одну.

— А луну как она видит в крытом зале?

— Ну, а