Правило крысолова - Нина Васина

– Пусть фрау скажет, – вступил Зебельхер. – Она плохо выглядеть, она может заболеть. У нас мало время.

– Говорите, – кивнул Негоднов.

– Пусть ваши люди сами заедут в Управление нашего района. На первом этаже в мужском туалете за металлическим шкафом с инвентарем уборщицы эта картонка и стоит.

– Нет, это просто бред какой-то! – шепчет заместитель Негоднова, записывая. – За шкафом в туалете! Да ее давно выкинули, ну почему вы засунули туда эту картонку?!

– Очень надежное место, уверяю вас, – успокаивает его бабушка. – У уборщицы плохой совок. Ручка почти отломалась. Если картонка кого и заинтересует, то только уборщицу, она может на нее мусор загребать, но потом обязательно поставит за шкаф.

– Да уж, конечно! В каком районе вы прописаны? У кого были на приеме? И число назовите!

– У меня еще есть газета, – замечает бабушка. – Скомканными газетами были заполнены пустые пространства в коробке. Чтобы голова не болталась, – добавляет она в напряженной тишине. – Это хорошая газета, в том плане, что она не московская. По ней можно вычислить, кто из ваших агентов или родных агентов ездил в прошлом месяце в Ленинград. «За кадры верфям». Я думаю, это был Мурманск или Ленинград.

– Газета тоже засунута за шкаф в туалете? – вкрадчивым голосом интересуется Негоднов. – Или вы ее для большей сохранности положили в сливной бачок унитаза?

– Нет. Я ее взяла с собой. Я ею обернула свой паспорт. Посмотрите, пожалуйста. В кармане пальто. Наружном.

Как только заместитель Негоднова достал газету и развернул ее на столе начальника, тот сразу же вызвал группу фактурщиков.

– Значит, если бы мы не задержали вашу внучку, плакали бы все вещественные доказательства, так? – В ожидании экспертов Негоднов нервно ходил по кабинету. – Да она убила такого зверя, что в сочувствии присяжных сомневаться не приходится. И самооборона к тому же, и дети в сарае. Она бы посидела только месяцев шесть-восемь до суда, и все!

– Именно эти шесть-восемь месяцев меня и беспокоят, – кивнула бабушка. – Здоровье, знаете ли, шалит, и память подводит. Вот сегодня, к примеру, забыла флакон с духами. Представляете? А вы такой категорический брюнет, – с сожалением качает она головой. – Что со мной будет через восемь месяцев? А дети? Кто будет с детьми?

Приоткрылась дверь, и заместителю Негоднова сказали, что привезли Ингу Грэмс.

– Ведите! – удивился тот.

– Никак нет, – докладывал вполголоса кто-то, невидимый бабушке, – она просит оставить ее на улице в силу… в силу особых обстоятельств.

Бабушка встала, отстранила от двери заместителя Негоднова и докладывающего и, не слушая криков Зебельхера, пошла по коридору на выход.

– Все в порядке! – помахала я ей рукой от фургона, в котором шофер как раз открыл все двери и окна для проветривания.

– Что это? – Она принюхалась подозрительно. – Над тобой там издевались?!

Даже на расстоянии я вижу, как бледнеет ее лицо.

– Нет, что ты. Это как раз защита от всяких издевательств в запертом помещении, мне Ладушкин ее обеспечил, такой дезодорант, называется «Понос шимпанзе». Ничего, да?

Мы доехали до моей квартиры в том самом фургоне. Бабушка крепко держала меня за руку, ее зрачки были расширены, как бывает от сильной головной боли. Как только я открыла дверь, бабушка прошла в комнату и легла на кровать, не раздеваясь. Я скинула все с себя в коридоре и наполнила ванну.

Через пятнадцать минут пришла к ней, замотанная в полотенце, погладила ее по голове. Лоб был холодный и потный.

– Эй, что ты делаешь? – спросила я шепотом.

– Я умираю, – ответила шепотом бабушка.

– Перестань меня пугать.

– Мы каждый день жизни приближаемся к смерти. Это естественно. Детка, посмотри, пожалуйста, что у меня под левым боком. Неужели это мое сердце выпало и дергается теперь на твоей кровати?

Осторожно поворачиваю бабушку за плечо.

– Это не сердце, – вздыхаю я, а в это время не сумевший освободиться от свитера попугай, придавленный бабушкой, судорожно дергает коричневыми скрюченными лапами. – Это птица.

– Птица счастья?…

– Ты полежи, а я схожу разберусь с этим счастьем.

Ставлю попугая на пол. Кое-как приглаживаю растрепанные перья. Промокаю носовым платком каплю, вытекшую из дырки над клювом.

– Ну-ка, пройдись, – предлагаю я, пока попугай рассматривает меня одним глазом.

Так, походка у него за ночь не улучшилась… Все также опирается на крылья. Еще он стал трясти головой и при этом падать на бок.

Опасаясь, что избитый Ладушкиным о стену и придавленный бабушкой попугай в любую минуту может свалиться замертво, я выношу его в коридор, не одеваясь, как была, в полотенце. Осторожно ставлю инвалида на пол у двери. Звоню.

Я приготовилась утешать заплаканную, потерявшую надежду найти попугая соседку и страшно удивилась, когда увидела ее, накрашенную, улыбающуюся, разодетую и залитую духами так, что сладкая удушливая волна просочилась сквозь дверь раньше, чем щелкнул замок, – со стуком ее каблучков.

– А я вот… Ваш попугай. – Я показываю рукой на раскорячившуюся у моих ног птицу.

Соседка с недоумением и брезгливостью разглядывает того, за чье возвращение она раньше титуловала меня «подарком господа».

– Послушайте, – прикрыв дверь, шепотом просит она. – У меня гости. А эта птица, даже когда была здорова, набрасывалась на каждого незнакомого мужчину, представляете?

– Еще как представляю!

– Вот и прекрасно, вы не могли бы пока взять его себе и положить… ЭТО куда-нибудь в тазик в ванной, а я позвоню попозже и узнаю, где их усыпляют. Ладно? Он же все равно какой-то покалеченный, да? Такие жестокие люди стали, такие жестокие!..

Тяжело дышащий попугай, опирающийся на расставленные в сторону крылья, и я с мокрыми волосами, кое-как обернутая полотенцем, застываем у закрывшейся двери.

– Пойдешь ко мне или сдохнешь здесь, под дверью, чтобы лежать немым укором? – интересуюсь я, покосившись на лифт. Он ползет вверх.

Потоптавшись, попугай медленно тащится к моей двери, я подхватываю его под брюхо и забегаю в квартиру.

– Инга! Иди ко мне. Сядь. – Бабушка похлопывает ладонью по кровати. – Я что-то тебе скажу. Ты не должна пугаться, если в ближайшем будущем останешься одна с детьми.

Я молчу.

– Мы с Питером скорей всего отправимся в дальний путь на следующей неделе.

Я молчу.

– Мое тело меня подводит, я стала забывчивой и плохо соображаю. Лучше не дожидаться, пока превращусь в требующее ухода растение.

– Я хочу, чтобы ты была рядом со мной в любом виде! – Мои нервы не выдерживают. – Я согласна кормить тебя с ложечки и возить в коляске сколько угодно времени!

– Не будь эгоисткой, детка. Ради собственного спокойствия ты предлагаешь мне утешать тебя еще лет десять видом собственной старческой беспомощности? Нет уж, уволь.

– Это ты эгоистка! – Я залилась слезами. – Хочу – живу, пока нравится, а надоело – покончу с собой, да?! Я тебе не позволю! Ты не имеешь права! Постой… Я знаю, что воины не могут покончить с собой! Ну да, я это помню! Они должны умереть либо в честном бою, либо от ран в собственной постели!

– Не реви. Я умру от ран в собственной постели.

– Убью любого, кто посмеет нанести тебе хотя бы одну рану! – заявляю я и добавляю самоуверенно: – Любым предметом.

– Детка, я получила свое за последние две недели. Мне уже не оправиться. Раны так глубоки и тяжелы, что лучше нам попрощаться, пока я в своем уме. Это то, что копошилось подо мной? – Бабушка показывает пальцем на залезающего на кровать попугая. Он ползет, хватаясь за матрац лапами и цепляясь клювом. Взобравшись, стоит несколько секунд, покачиваясь, и падает рядом с бабушкой на бок, поджав лапы к животу и скорчив длинные когтистые пальцы.

– Я всегда думала, что мое сердце белое и умеет летать. – Бабушка протягивает руку и трогает перья. – Видишь, что с ним стало… – Она закрывает глаза.

Я сижу рядом почти два часа, иногда задерживая дыхание, чтобы в тишине послушать ее, прерывистое. Проснувшись, бабушка угодила глазами в фотографию на стене, где долговязый подросток Питер держит на коленках веселую улыбающуюся девочку Золю с косичками.

– Мне пора. – Она села. Завозился попугай. Потягиваясь, он вытянул ноги и растопырил пальцы. Я пощекотала было твердокожую пятку, но попугай ловко ухватил мой указательный палец и слегка сжал его клювом, предупреждая дальнейшие попытки любой близости.

В ожидании вызванного такси мы пили чай на кухне, и бабушка развеселилась, глядя, как попугай, прохаживаясь туда-сюда по кухне, несколько раз наступил мне на ногу, а не получив внимания, стал дергать клювом за рубашку.

– В детстве ты подобрала раненую ворону. – Бабушка погладила мою щеку и подняла попугая с пола к себе на колени. – Лечила ей крыло, гуляла по двору. Это была огромная черная птица, и вы подружились, а когда ворона начала летать, она приносила тебе всякую всячину вроде высушенного солнцем черепа кошки, серебряную ложку, всю в земле, пятак прошлого века. Я думаю, это был ворон.