Царь нигилистов - Наталья Львовна Точильникова

— Царская гитара! — сказал Саша. — Была бы скрипка — сказал бы, что Страдивари. Но он гитар почти не делал. Даже не знаю, как мамá благодарить.

Утром было пасмурно, так что купаться не пошли, и Саша полдня восстанавливал свой старый репертуар. Записывал по памяти тексты и отчасти вспоминал, отчасти подбирал аккорды.

«Марию», не мудрствую лукаво записал прямо в дневник, но Гогель воспротивился: не место. Так что пришлось перейти на листочки.

После обеда он сбежал к Никсе и испытывал песни на нем, тем более, что у Григория Федоровича от постоянного бренчания явно начали сдавать нервы. Даже Володька сник, хотя был готов простить спасителю примерно все.

Никса к бренчанию относился вполне положительно, особенно, когда оно выливалось во что-то осмысленное.

Больше всего Саша помнил все-таки из Щербакова, хотя решил, что и из Высоцкого, хотя и мало, но вспомнит. И даже из Окуджавы.

К вечеру субботы подушечки пальцев левой руки пришли в полную негодность: в них образовались глубокие горизонтальные вмятины от струн. И играть стало откровенно больно.

Саша знал, что в конце концов они загрубеют, и все снова будет в порядке, но не помнил правильной тактики для начинающего гитариста. Как лучше: переждать или долбить дальше.

Пришлось переждать, поскольку пришло письмо от Елены Павловны по поводу художника. И он сломал очередную печать с тремя оленьими рогами.

«Милый Саша! — писала Мадам Мишель. — Мне рекомендовали студента второго курса Санкт-Петербургской Академии художеств.

Крамской Иван Николаевич. Ему 21 год, ученик профессора Маркова — художника, может быть, и не столь известного, но преподавателя отличного».

Фамилия «Крамской», ну, кроме Третьяковской галереи, ассоциировалась у Саши с кондовым реализмом, передвижниками и жанровой живописью.

«Неизвестная», конечно, то, что надо. Шляпку снять, волосы распустить.

Но в памяти всплыла картина «Христос в пустыне», и Саша усомнился, что автор снизойдет до рисования рекламы.

«Елена Павловна, а он согласится?» — спросил Саша в ответном письме.

«Крамской — сын писаря, Саша, — писала Елена Павловна, — сначала учился на иконописца, потом ретушировал фотографии, так что думаю, что он не откажется заработать. Рисунки свои принесет с собой, посмотришь».

Встречу с Крамским запланировали на понедельник второе августа.

На вечер субботы Саша запланировал еще одно мероприятие. Собственно, по его просьбе, ему, наконец, привезли рамочку, размера примерно А4. А загнать под стекло Саша собирался свой диплом на чин штабс-капитана.

Поскольку и деньги, и гитару, и микроскоп вытрясти получились, а переписываться со всеми он уже начал явочным порядком, он смирился с назначением.

Да и бумага была уж очень душевной.

«БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ МЫ АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ, ИМПЕРАТОР и САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ, и прочая, и прочая, и прочая»

— гасила шапка.

А над шапкой был двуглавый орел, а под ней текст:

«Известно и ведомо будет каждому, что МЫ Великого князя Александра Александровича, сына НАШЕГО, который НАМ Поручиком служил, за оказанную его в службе НАШЕЙ ревность и прилежность и спасение сына НАШЕГО Великого князя Владимира Александровича, в НАШИ Штабс-капитаны тысяча восемь сот пятьдесят восьмого года Июля двадцать второго дня Всемилостивейше пожаловали и учредили; якоже МЫ сим жалуем и учреждаем, повелевая всем НАШИМ подданным онаго Великого князя Александра Александровича за НАШЕГО Штабс-капитана надлежащим образом признавать и почитать: и МЫ надеемся, что он в сем ему от НАС Всемилостивейше пожалованном чине так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму Офицеру надлежит. Во свидетельство чего МЫ сие Инспекторскому Департаменту Военного Министерства подписать и Государственною НАШЕЮ печатию укрепить повелели. Дан в Санктпетербурге, лета 1858».

Ниже: печать, генеральские подписи и знамена с пиками, саблями, каской и щитом.

Саша убрал документ в рамочку, под стекло, полюбовался на вытянутых руках.

— Григорий Федорович, а его на стенку повесить можно?

— Да, Александр Александрович.

— А она из чего? В нее гвоздь войдет?

— Войдет.

— Молоток и гвозди у нас есть?

Гогель не удивился. Ну, если у нас цесаревич столяр!

За инструментом был послан Митька. Однако гвоздь Саша вбил сам. Даже довольно ровно получилось.

— Вы раньше не относились к вашим чинам так трепетно, Александр Александрович, — с улыбкой заметил Гогель.

— Это первый заслуженный, — возразил Саша.

Воскресенье не задалось с самого начала. Точнее службу Саша отстоял вроде нормально, но после церкви его ждало письмо от Елены Павловны: Крамской отказался от работы.

Ну, в общем, Саша не особенно и рассчитывал, что будущий классик отечественной живописи согласится шабашить и рисовать всякую хрень. Ладно! Другого найдем. Вроде Никса тетю Мэри просил кого-то порекомендовать.

С этим вопросом, прихватив гитару, Саша и пошел к Никсе. От тети ответа пока не было, зато «Балаган» уже звучал вполне прилично.

Потом брата позвали на семейный обед, а Сашу почему-то не позвали.

— Тогда я тоже не пойду, — пожал плечами Никса.

И Зиновьев метнул в него генеральский взгляд.

— Сходи, — сказал Саша. — Хоть узнаешь, в чем дело.

Никса поколебался, но пошел.

А Зиновьев проводил Сашу в Фермерский дворец.

— Николай Васильевич, что случилось? — спросил Саша по дороге. — Папá чем-то недоволен?

— Государь сам с вами поговорит, Александр Александрович.

— Когда?

— Я зайду.

— Даже так? Никак разговор будет в кабинете?

— Скорее всего.

В общем-то, совсем нестрашный кабинет, только очень здоровый, можно на велосипеде гонять.

— Может, мне сложить руки за спиной? — поинтересовался Саша.

Зиновьев промолчал.

— Нет? — спросил Саша. — Или да? Извиняюсь, но гитара мешает.

Гитара собственно ехала у него на плече.

В его комнате Зиновьев сдал его с рук на руки Гогелю.

— Григорий Федорович, что случилось? — спросил Саша, когда Зиновьев ушел. — Николай Васильевич смотрит на меня так, словно я взорвал Зимний дворец.

Гогель грустно улыбнулся, взглянул сочувственно, вздохнул и сказал:

— Не знаю.

Саша посмотрел в его честные глаза и понял, что спрашивать бесполезно.

Первая мысль, которая пришла ему в голову, была о том, что папá рассказали про секретаршу. Но Саша ожидал решения вопроса в духе Мопассана или юного Толстого: с помощью сговорчивой горничной.

Вторая мысль кричала о том, что какой-нибудь чудак на известную букву купил их со Шварцем самый лучший в мире фонарик и запустил в непосредственной близости от порохового склада.

И эта вторая мысль больше подходила к окружающей обстановке.

Да, можно отговариваться отсутствием умысла. Но и преступную беспечность, и преступную самонадеянность, честно говоря, можно было впаять.

Так что до, во время и сразу после ужина Саша сочинял документ под названием: «Техника безопасности». И тут же отослал Илье Андреевичу. Так что пусть уже будет