Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович

—

Отчего седой-то весь? — стал я пытать. — Пешехода сбил?

—

Если бы пешехода… — мрачно буркнул он. Метнулся к зеркалу и погляделся. Вздохнул тяжело, поворошил на голове седые волосы и, трусливо косясь на мутное кухонное окошко, за которым огромной желтой картофелиной повисла осенняя луна, поведал о своем несчастье…

…Высадил я на Большой пассажиров и покатил в таксопарк на пересменку. У ремесленного училища машет старушка. Остановился.

—

Свози, — просит, — на Старое кладбище, заплачу хорошо.

—

Какое кладбище, мать?! Ночь на дворе, — отвечаю.

—

Свози, — протягивает пачку денег. Я и позарился.

Привез, развернулся и мотор выключил, чтобы зря бензин не жрал.

—

Жди тут, — приказала и ушла.

Час жду, два жду. Не век же здесь вековать, да и страшновато. Решил поторопить старушку. Смотрю, вроде огонек вдали мерцает. Подкрался поближе, выглянул из-за дерева: старушка на могильном холмике сидит, а на коленях у ней девочка лет шести — сияет как льдинка, лунным светом облита. Замер я и прислушался.

—

Мамочка, ты еще придешь? — спросила печально девочка.

—

Не знаю, — рыдая, ответила старушка. — Полвека навещала тебя, и никто козни не строил. Чую сердцем, последний раз видимся. Разлучат злые люди, зачахнут на твоей могилке цветочки…

Такая тоска, брат, нахлынула, хоть волком вой. К горлу подкатил комок, того и гляди, задохнусь от жалости. Стою, слушаю, а слезы ручьем по лицу текут.

Долго бы еще они горевали и переговаривались, если бы у меня под ногой не хрустнула сухая веточка.

Девочка испуганно вскрикнула, закружилась вихрем и ушла винтом в землю. Я бросился, как ошпаренный, к такси. Только захлопнул за собой дверцу и включил мотор — старушка тут как тут. Раскосмачена. Глаза безумные. Схватила булыжник — трах по стеклу. Дал я по газам от беды подальше, вот к тебе прямо с кладбища и прикатил…

Саня через силу улыбнулся:

—

Интересно сколько рубликов она отвалила? На стекло, поди, хватит?

И вместо пачки денег вытащил из кармана грязные бумажки.

— Слава богу, жив остался, — успокоил я брата. Уложил бедолагу спать и отогнал такси на соседнюю стоянку.

Через неделю на Старом кладбище началось строительство кооперативных гаражей. Могилы вместе с крестами и памятниками сровняли бульдозером. Окрестная шпана, забавляясь, играла человеческими черепами в футбол, подкладывала их, потехи ради, под двери православным. Говорят, всех, кто надругался над прахом усопших, покарал Бог.

Превратилось тихое Старое кладбище в проклятое место для живых: месяца не проходит, чтобы в чьем-то гараже, построенном на человеческих костях, ни с того ни с сего не сгорел синим пламенем дорогой автомобиль.

После той жуткой ночи Саня из таксопарка уволился, заболел и высох, как щепка. Из больницы не вылазил, пока я не посоветовал ему окреститься. Послушался — и на поправку пошел. Сейчас лесником на Байкале работает. Женился. Ребятишек — полная горница. И что удивительно — все седые! Видно, так напугался бедняга, что даже детям седина передалась!

Старушку ту часто люди видят на бывшем Старом кладбище, особенно в полнолуние. Бродит вокруг бетонного забора, слезы льет. Может, могилку доченьки разыскивает?

Эх, Саня, Саня… И зачем только ты их тогда потревожил, побыть подольше вместе помешал? Живет себе в лесу и в ус не дует, а я вечерами на улицу боюсь выйти: вдруг старушка перепутает меня с братом и отомстит? Ведь мы с ним обличьем схожи, как два цинковых ведра на коромысле.

Поделился вчера своими опасениями с женой, а она все на кирзовые сапоги свалила: мол, они виноваты…

"МОГИЛЬНЫЕ КОСТОЧКИ"

Сижу это я на завалинке, наблюдаю, как взятый напрокат боровок за нашей свиньёшкой гоняется. На рыле — пена, глазки — мутные, того и гляди спотыкнется, плати за него. Только собралась свиньёшку и боровка в ограду загнать, почтальонка навстречу по лужам хлыбает.

Бросила взгляд на ее ноги и хохотом зашлась:

—

Ты почто, Роза, ботинки-то вразнобой напялила?

—

Они специально такими по заказу сшиты, — отвечает. — «Могильные косточки» наросли, мешают нормальную обувь носить.

—

Что за «могильные косточки»?! — удивилась я.

—

Отложение солей, — объяснила Роза.

—

Подержи подольше в теплой воде, они и растворятся, — осенило меня.

—

Здоровым легко советы давать, — обиделась она. Сунула в почтовый ящик газету и похлыбала дальше.

Глянула вслед на ее грязедавы, и опять хохот разобрал, еле-еле мать отводилась.

Стали с того дня у почтальонки «могильные косточки» уменьшаться, а у меня расти.

Устала в город ездить, мерки снимать, обувь на заказ шить. Жених бросил, сошелся с Розой. Мать дома поедом ест — много денег трачу на врачей. Прямо голова кругом идет.

Кинулась к знахарке. Та и говорит:

—

Одно спасение: со свежей могилы землю прикладывать. Взять ее надо в полночь, имя погребенной обязательно должно совпадать с твоим, иначе толку не будет.

Ушла от нее сама не своя. Как же не закручинишься? На всю деревню я одна — Клавдия. Топиться в Селенге уж было собралась. Да-да. И вот счастье подвалило! Приехала в гости к соседям старушка Клавдия, пожила с недельку и умерла: омуля с душком объелась.

Дождалась я звездочек на небе и дунула на кладбище. Набрала со свежей могилы земли и — домой. Поставила около кровати табуретку со стаканом воды, чтобы лишний раз не вставать, если пить захочется. Приложила землю к «могильным косточкам», обмотала тряпицами. Только задремала — дом ходуном заходил, вода из стакана на табуретку расплескалась, посуда в кухне брякает, как будто по ней черти бегают. Мать на колени — на икону крестится, молитвы бормочет.

Петухи пропели — все смолкло. Утром размотала тряпицы — «могильные косточки» поменьше стали.

Назавтра страхи — тошней того! На улице тихо, а в трубе собаки воют. Дом ходуном ходит, табуретка со стаканом до потолка подпрыгивает… Опять до петухов глаз не сомкнули. Рассветало, размотала тряпицы — «могильные косточки» еще меньше.

Чувствую, третьей ночи не выдержу, и у матери слабое сердце. Пошла к знахарке, рассказала про все.

Та говорит:

—

Не так что-то сделала, девка. Случайно, не радовалась, когда старушка померла?

—

Радовалась, — честно призналась я. Как было не радоваться? Походи-ка в грязедавах, пусть и по заказу сшитых…

Знахарка побледнела:

—

Унеси скорей землю обратно, у покойной прощения попроси, иначе ни мне, ни тебе несдобровать!

—

А как же «могильные косточки»?! — растерялась я.

—

Попробуй со свинячьим молоком примочки делать, — посоветовала она. И вытолкала за дверь: — Иди, иди, девка, от греха подальше…

Унесла я землю на могилу, у покойной прощения попросила — по ночам в доме тихо стало. А «могильные косточки» опять давай расти. Опять топиться в Селенге собралась, да свиньёшка спасла — опоросилась. Стала ее доить и молочные примочки делать. «Могильные косточки» вроде на убыль пошли…

Выгнала как-то поросяток со свиньёшкой на лужайку травку почавкать — бывший жених нарисовался. Тонкий, звонкий и прозрачный! Мириться пришел. У почтальонки-то во дворе — вошь на аркане, да и та не кормлена. Упал на колени.

—

Клава, — плачет, — жить без тебя не могу… — А сам на поросяток волком пялится.

Послала его на художника учиться. Вскоре познакомилась с хор-р-рошим человеком. Не посмотрел на «могильные косточки» — женился. С бородой, а любит как молодой.

ПРОКЛЯТОЕ ЗИМОВЬЕ

Стояло оно за рекой, в истоке речки Арганихи. Добычливое место было, но трусили охотники туда соваться. Во время Гражданской войны казнили там белогвардейцы красного партизана из отряда Каландаришвили за расстрел санитарного обоза. Самого-то около Якутска пуля нашла. Я тогда еще под стол пешком ходил, но частушку запомнил: