Город энтузиастов (сборник) - Козырев Михаил Яковлевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кто?
– Пожар, – ответил архитектор. – Впрочем, это ерунда. Тридцать лет не горело, а теперь с чего…
И, нахлобучив на голову кепку, архитектор, молча вышел из конторы, предоставив Боброва его собственным мыслям.
Какие же мысли могли быть у нашего героя? Вот он держал уже, казалось, в руках сказочную жар-птицу, – а она, вильнув хвостом, вдруг улетела, не оставив нашему Ивану-Царевичу ни одного золотого перышка. Год еще, два еще – и он уже не сможет начать новой борьбы, он погибнет, он обратится в мелкую крысу советских канцелярии. Хорошее место, жена, дети, выступления с докладами, скромная слава хорошего работника и скромное уважение таких же скромных лиц…
– А что нужно? Какие-то пустяки! Ничтожная ссуда… Что это архитектор говорил о пожаре? А, ерунда! Всегда он скажет, что-нибудь… этакое…
XV
Я хочу горящих зданий…
К. Бальмонт.Обычно темное окно комнаты Боброва на Грабиловке было освещено.
– Кто меня ждет? Вот не вовремя.
– Это ты, Нюра, – спросил он таким тоном, в котором чувствовалось явное недовольство.
– Ты что же, – не рад мне? – ответила Нюра с виноватой улыбкой, подавая ему руку.
– Конечно, рад, – поспешил ответить Бобров, стараясь выдавить приветливую улыбку, но вместо того только нелепо ухмыльнулся: – Давно ждешь?
– А я тут убралась у тебя. В какой грязи ты живешь! Чайник вскипятила – держу на примусе…
Бобров только теперь заметил, что в комнате действительно чисто прибрано, его вещи не валяются на полу и на столе, к лампе прилажен бумажный абажур.
– Мне ведь некогда, сама понимаешь. – И не надо. Сюда никто не заходит, я один. Зачем ты это сделала?
Нюра опустила голову, почувствовав в его тоне упрек.
– Так, от скуки…
«Зачем она пришла? Может быть, хочет здесь остаться. Этого еще не хватало!»
Неожиданный приход Нюры, которую он давно не видел, прибранная комната, кипящий на примусе чайник – все это как нельзя больше усугубляло и без того мрачное настроение нашего героя.
«Утешать будет. Как в романах – герой забывается на груди любимой женщины… Какая гадость»…
Она то и дело бросала на него покорные и любящие взгляды, те самые взгляды, которые в последнее время были ему особенно неприятны. Он привычно отвечал на эти взгляды, не ощущая ничего, кроме раздражений, и даже, пожалуй, некоторой неосознанной, покамест, ненависти.
– Знаешь что, – не раз начинала она – и останавливалась. Или казалось ей, он был недостаточно внимателен или он недостаточно нежен, чтобы выслушать то, что она решила наконец сообщить.
– Знаешь что, – выговорила она, наконец, настолько громко, что он не мог не услышать и вопросительно посмотрел на нее.
Она опустила глаза, чуть-чуть покраснела:
– У меня будет ребенок…
Юрий или не понял, или задумался, но ответил не сразу. Она смутилась еще больше и еще ниже наклониа голову.
– Надо сделать аборт? – спросил он. И тот-час же понял, что она ждала не такого ответа.
– Я не хочу, – заикаясь и волнуясь, объясняла Нюра – я хочу, чтобы он, – сделав особенно ударение на слове «он», – сказала она – чтобы он был похож на тебя… Ведь я же люблю! – выкрикнула она последнее слово.
– Зачем тебе? Что за глупость? Ты еще девочка, успеешь, – уговаривал Юрий. – Сделаешь аборт и будешь опять свободна…
Она, не слушая его слов, вглядывалась в лицо, и, наконец, все поняла.
– Так ты не любишь меня. Ты любишь ту… Я давно знала!..
Уговаривать ее, утешать, успокаивать?.. Но вместо ласковых приходили другие, сухие, злые слова.
– Почему не люблю? Я просто не хочу возиться с ребенком. Он мне не нужен. Он не нужен и тебе, наконец!
Это было грубо – он сам понимал, что нельзя так отвечать – и в то же время никаких других слов найти не мог.
– Успокойся, успокойся… Мы поговорим…
Она не слушала. Вырвавшись из его рук, рыдая и всхлипывая на ходу, она выбежала за дверь. Пока Бобров разыскивал шапку, чтобы пойти вслед за нею, вернуть ее и как-нибудь успокоить – она была уже далеко.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})И вместе с понятным вполне, неприятным, тяжелым чувством было непонятно-радостное ощущение свободы.
– Наконец-то. Только бы не вздумала вернуться… А примус все еще горит, – вспомнил он. – И чёрт с ним. Пусть взорвется… Сгорит весь этот хлам, – так и надо.
Часа полтора он ходил по городу, каждую минуту ожидая тревоги. Вот-вот – набат. Вот-вот покажется дым и огонь. Вот-вот мимо него проскачут пожарные.
Но ночной город был по-прежнему спокоен и тих, где-то далеко стрекотали трещотки сторожей, мирно стояли фабричные корпуса, в глубине которых тяжело вздыхала паровая машина.
Бобров вернулся домой. Отпер дверь. Комната была полна дыма, пахло бензином, а примус стоял на столе как ни в чем не бывало, – пустой и холодный.
* * *Отказ в ссуде никто не считал окончательным и категорическим. Товарищ Лукьянов, к которому Бобров обратился, с недоуменным и тревожным вопросом: – Что же делать? – ответил:
– Пустяки. Не дали сегодня – дадут завтра. Не беспокойся, – я это дело до конца доведу. Сам поеду, всех растормошу. Будут знать, что здесь работает не кто иной, как товарищ Лукьянов.
Глаза его при этих словах разгорелись, сонное обычно лицо оживилось.
– Я по прямому проводу поговорю. У меня остались еще там друзья-приятели…
Бобров совершенно правильно в свое время рассчитал, изменяя первоначальный скромный строительный план на почти фантастический в условиях средних размеров губернского города проект. Только смелость этого проекта могла увлечь человека с застившей энергией, только смелость могла расшевелить его; вывести из состояний полнейшей апатии. Лукьянов принадлежал к тем многочисленным у нас людям, которые умеют в короткий срок развить необычайную энергию, чтобы затем погрузиться на долгое время в усталость и безразличие, пока новые обстоятельства не вызовут новой, такой же короткой вспышки.
Появление Боброва с его фантастическим проектом оказалось именно таким обстоятельством. Лукьянов развивал энергичную деятельность, поднимая бурю в отделах и подотделах губисполкома. Он рассылал депеши, он разговаривал по прямому проводу, он отыскивал всех своих бывших приятелей и просто знакомых – и получал в конце-концов только обещание поддержать, – и больше ничего.
– Сволочи! Сидишь, ничего не делаешь, – недовольны. За дело возьмешься – опять недовольны. Чего им надо?
Может быть, в конце-концов эта энергичная деятельность сдвинула бы дело с мертвой точки, но сдвинулось оно не благодаря этой энергии, а благодаря вторжению той силы, которой мы никогда не научимся распоряжаться.
Пусть протестуют строгие ригористы против введения в повествование таких сшитых белыми нитками мотивировок, которые носят название случайностей, но как в жизни человека, так и в повести об этой жизни случайности играют далеко не последнюю роль. А здесь как раз помогла непредвиденная и неожиданная случайность.
Бобров возвращался из театра, под руку с Мусей, крепко прижимавшей к нему мягкую и теплую шубку. Изредка он взглядывал на нее, – и видел обращенные к себе большие круглые, радостные глаза. Ночь была ветреная – ветер кружил по улицам, срывая с деревьев последние листья, ветер пронизывал насквозь, – Муся куталась в мех и еще крепче прижималась к нему.
– Бррр… Холодно…
А ему не было холодно. Ему приятно было распахнутой грудью встречать холодные волны ветра, – и ощущать приятную теплоту маленькой, так доверчиво, казалось бы, прижимающейся к нему женщины и чувствовать себя молодым, свободным, счастливым.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})– До свиданья…
– Ты завтра приходи, – шёпотом говорит Муся, жмется в меха, и вдруг смеется сухим взрывчатым смехом.
– Приходи… Не забудь…
Этого достаточно было, чтобы прошло навсегда то неприятное чувство, которое не оставляло Боброва от последнего свидания с Мусей. Этого достаточно было, чтобы чувство молодости, радости и силы не оставляло его всю дорогу.
