Метазоа. Зарождение разума в животном мире - Питер Годфри-Смит

«животная» душа – способность ощущать и реагировать; человек же имеет вдобавок и «разумную» душу. Похоже, именно так все и могло бы быть: большая часть живых существ поддерживает в себе жизнь бессознательно, а чувства впервые проклевываются только у животных. Но, как оказалось, животная душа широко распространена и, вероятно, очень древнего происхождения.

Разделившись, разные эволюционные линии отправились каждая своей дорогой. На одной ветви дерева возникли животные тела, новые инструменты действия; на этой же ветке появилась нервная система, прочно связавшая тело в единое целое. На этой же ветви, на некоторых ее побегах и сучках, животные научились быстро передвигаться, манипулировать объектами и постигать внешний мир. Эта ветвь дала начало животному способу бытия.

Какие очертания в этой картине принимает чувствительность, чувственный опыт, сознание в широком смысле слова? Если ощущение и минимальная когниция присутствуют повсеместно, а животные вроде осьминогов и крабов считаются чувствующими, нам открывается обескураживающая картина. Перед нами простирается плавный спуск, ведущий к растениям, грибам, неневральным животным, бактериям и простейшим. Если чувствительность формировалась постепенно, почему она не могла возникнуть на этом пути? Почему минимальная когниция должна обязательно подразумевать минимальную чувствительность? Если субъективность важная идея, без которой нельзя понять эволюцию разума, тогда, может быть, все, у чего есть минимальная когниция, обладает и какой-то субъективностью: вещи кажутся им какими-то и так далее?

Эта неопределенность постоянно преследовала меня в процессе работы над книгой. Она отсылает нас не к панпсихизму, но к биопсихизму, к идее, что все живое наделено чувствительностью. (Термин придумал Геккель, который тоже ломал голову над этим вопросом, но я вкладываю в него несколько другой смысл{274}.) Как бы там ни было, я думаю, что это ложный путь. В конце концов, минимальная когниция есть даже у бактерий, но, когда смотришь, что они делают и как они это делают, кажется, что чувствам там просто нет места. Снова и снова подступая к этим вопросам, я пришел к ощущению важности нервной системы и, повторюсь, того уникального способа, каким она упорядочивает силы природы.

Конечно, это ответ не на все вопросы и он практически не сужает круг животных, с которыми нам предстоит разобраться. Здесь открываются две возможности. Первая: несмотря на то что предпосылки опыта присутствуют почти на всем протяжении ветви животных, чувственный опыт появился независимо на разных эволюционных линиях – у членистоногих, некоторых моллюсков и позвоночных, причем кое-где неоднократно. Возможно, им обзавелись и другие группы животных, которые я не назвал, но у многих беспозвоночных (кораллов, мшанок) просто нет необходимых для этого качеств. Согласно такому представлению, чувствительность возникла из небытия именно у животных, повторив этот трюк как минимум несколько раз.

Вторая вероятность: изначальная форма опыта появилась только один раз, очень давно, на раннем этапе эволюции животных. Она с самого начала имелась на всех эволюционных линиях, которые мы проследили в этой книге, но в каждом случае развивалась по-своему.

И какой же она была? Попытка ответить на этот вопрос сталкивается с массой препятствий; ответ зависит от событий, затерянных в прошлом, требует понимания, что происходит внутри животных с очень разными нервными системами, а также представления, какими могли бы быть примитивнейшие формы опыта и что вообще значит утверждение, будто чувствительность была присуща животным уже на очень ранней стадии развития.

Мы добрались до места, где я вынужден остановиться. Если бы мне нужно было побиться об заклад, я бы поставил на первый вариант, но не смогу сказать, на чем основана моя догадка; к тому же не исключено, что истина – это какое-то сочетание двух вероятностей, сочетание, которое невозможно описать с помощью имеющегося у нас языка. Как бы там ни было, я ставлю на видение, согласно которому чувствительность присуща не только позвоночным, но и животным, достаточно далеким от нас, как минимум головоногим и некоторым членистоногим. Оглянувшись из этой точки назад, мы не увидим внезапного включения света вдоль этих эволюционных линий, но сможем обозреть постепенный процесс, в котором «я» становится более четким, внутренние процессы начинают осознаваться, а субъективность обретает форму. Ощущают свою жизнь только те организмы, у которых есть нервная система, – только животные. Когда вы скользите вдоль рифа или прогуливаетесь по лесу, ощущение и минимальная когниция присутствуют во всех живых существах вокруг вас. Какие-то из них оформлены как самость и являются субъектами опыта. Чувствительность же не повсеместна, даже среди живого. И тем не менее она широко распространена: от морских ангелов (вероятно) до морских драконов (без сомнений). Наш мир изобильнее, богаче опытом, чем многие готовы допустить.

Обдумывая это заключение со всеми его неопределенностями, я писал о том типе опыта, что называют «здесь-бытием» – восприятием жизни как она есть. Другая сторона опыта, как мы уже знаем, – это способность покинуть «здесь и сейчас» и оказаться где-то еще. Это подарок эволюции, свобода, которой наделены только люди. Многие другие животные, вероятно, обладают неким подобием такого опыта, особенно в снах. Но только людям удалось взять эту способность под сознательный контроль.

Это усовершенствование, офлайн-обработка, превращает разум во что-то вроде вещи. Что это значит? Вещи в противопоставлении чему? Я имею в виду, что историю, разворачивавшуюся в предыдущих главах, наилучшим образом можно рассказать, избегая опредмечивания (о-вещ-ествления) разума и отношения к нему как к объекту. Само животное, безусловно, физический объект, как и его мозг, но разум – не столько объект, сколько аспект внутренних механизмов и мозговой активности. Если же речь идет о состоянии «офлайн», картина снова изменяется. Теперь мозг представляется чем-то вроде арены, на которой мы разыгрываем вероятные сценарии, выдумываем и жонглируем зрительными и слуховыми образами. Философ Джон Дьюи в 1920-х годах писал, что разум играет как практическую роль – руководит действиями, так и роль «эстетического поля»{275}. Это место, где возводятся декорации, рассказываются истории, а реальные обстоятельства уходят в тень. Я предполагаю, что это не базовая форма опыта, базовая – это «здесь-бытие». Но с появлением нового измерения разум достиг новых высот.

Тридцать лет назад, еще студентом, я участвовал в конференции и присутствовал на панельных дискуссиях, посвященных австрийскому философу Людвигу Витгенштейну{276}. Витгенштейн, творивший в начале и середине ХХ века, настойчиво продвигал мысль, что представление о разуме, которым оперируют философы, иллюзорно{277}. Согласно фразе, популяризованной Гилбертом Райлом, на которого Витгенштейн оказал сильное влияние, философы думали о разуме как о «духе в машине» – призрачном распорядителе, непостижимым образом населяющем физическое тело. И Витгенштейн, и Райл считали: пока вы видите разум таким, у вас не будет никакой возможности его понять. Сам этот образ бесконечно порождает мнимые проблемы – проблемы, решать которые нет никакой необходимости, о них следует просто забыть.

Развивая эту тему, один из выступавших (Криспин Райт) говорил о философской ошибке, в силу которой человеческий разум считается чем-то вроде «обнесенного стеной сада», секретного места, обозревать которое, не совершая ошибок, может только один человек – сам обладатель разума{278}. Витгенштейн считал, что разум не может быть похож на такой сад. Разум, по его мнению, присутствует в том, что люди делают, – в поведении.

Метафора «обнесенного стеной сада» должна была указывать на ошибку, изобличая ложный путь. Но, когда эта идея всплыла в разговоре, кое-кто из выступающих, похоже, оценил ее притягательность. Даже обычные люди, не только философы, часто говорят что-нибудь, предполагающее похожее видение, – они рассуждают о разуме как о тайной стране. Вот здесь нам стоило бы притормозить, потому что сам Витгенштейн призывал прислушиваться к бытовым разговорам, не отравленным философией. Он думал, что философы склонны сильнее прочих запутываться в таких вопросах (хотя любой человек без особого труда может научиться думать как философ).

Хотя люди и представляют себе разум как тайную страну, такой взгляд неверен, утверждали выступающие, этого просто не может быть. Но я думаю, что для нас дело обстоит именно так – или каким-то похожим образом. Это не общее