К долинам, покоем объятым - Михаил Горбунов

— У нас Рим. Блестяще проведена Нормандская операция. Мы идем по Франции… Советы готовятся к решающему штурму. Они в Румынии, в Польше, за Вислой. Они уже не уступят, как обычно бывало летом…

Тиббетс задумчиво побарабанил пальцами о стол.

— Мне это стало ясно, как только мы сели в Полтаве. Русские летчики танцуют под гармошку.

— Да, да, может быть, — проговорил генерал соглашающимся тоном и меж тем как бы отбирая у собеседника его «козыри». Он быстро, может быть, играя в молодость в свои без малого шестьдесят, поднялся, приглашая его к карте. — У  н а с,  з д е с ь… — Он произнес эти слова с расстановкой, с незавуалированной ревностью к миру, из которого пришел Тиббетс, — тоже кое-что есть. Кое-что!

Проследив за глазами генерала, Тиббетс уперся взглядом в затерянные в светло-голубой шири океана небольшие, неровные, как еще не обкатанные морские камешки, желтые пятна, и они отдались в нем жгуче пережитой тоской по настоящему делу при известии о бомбежках Марианских островов, о выигранном при них морском сражении с японцами, о падении одного звенышка островной цепи — Сайпана, о том, что на очереди Гуам и Тиниан, он мог бы быть там, в выси над океаном, чтобы бомбить и бомбить…

Генерал резко шагнул от карты к столу, сел в кресло, показав Тиббетсу, чтобы он сделал то же самое.

— Но, но и но! Мой мальчик, Пол… — От этого впервые принятого с ним почти отеческого обращения у Тиббетса растроганно защемило сердце. Генерал посмотрел на него с долгой мудрой улыбкой. — Поверьте мне, Пол. Тут таится гибель нашего недруга. — Он еще раз взглянул на карту, медленно поднимая глаза от еле видного накрапа «морских камешков», выше и выше, к другим, почти слепленным вместе островам, напоминающим птицу, замахнувшуюся уродливым клювом на Азиатский материк. — На Марианских островах прекрасные японские аэродромы. Они в радиусе действий против империи. Мы будем взлетать с этих аэродромов. И… уверяю вас, Пол, надвигается такое, о чем не подозревает само человечество.

Генерал вел издалека, слова его оплетали Тиббетса непонятным смыслом, видно, Арнольд еще раздумывал над принятием важного, Тиббетс чувствовал это, решения, и от роли подопытного кролика ему было не по себе.

— Вам что-нибудь говорит имя генерала Гровса? Лесли Гровса? — вопрос был неожиданен.

— Лесли Гровса? — переспросил Тиббетс, чтобы выиграть время и справиться с возникшей в мозгу догадкой. Он тут же представил себе тучного, коротко подстриженного, с нарочитой небрежностью одевающегося в полевую форму генерала, руководителя глубоко засекреченного проекта нового оружия… Он слышал о лаборатории в пустынном плато Нью-Мексико, отрезанном от живого мира каньонами, эту лабораторию связывают еще с ученым Оппенгеймером… — Да, сэр, я слышал о генерале Гровсе.

— А об ученом Оппенгеймере?

Генерал будто читал его мысли.

— Да, сэр, я слышал о физике Оппенгеймере.

Ему вспомнился недавний день, когда он должен был показать «суперкрепость» высшим чинам. К его испытательному центру, располагающемуся у самого города, подкатил черный лимузин, из него вышли трое: генерал Арнольд, безукоризненно впаянный в мундир, этот Лесли Гровс в своем мешком сидящем на нем полевом костюме и третий, штатский, высокий человек в широкополой шляпе, Тиббетс уловил на его тонком, белом лице с аристократическим, чуточку искривленным, но красивым именно этой кривизной носом пронизывающий взгляд отрочески больших густо-синих глаз…

— Это был он? В тот день на испытательном центре?

— Да, Пол.

Сам Арнольд не мог решить, чего было больше в этом человеке — поразительной одаренности или счастливых совпадений в сложном калейдоскопе судьбы. Совпало, что на пути Оппенгеймера оказались центры мировой научной мысли: Гарвард, Кембридж, Ганновер, великие физики века — англичанин Эрнест Резерфорд, датчанин Нильс Бор, немец Макс Борн, что «время и место» бросили его в водоворот новейших, глобальных по значению исследований в теории атома, квантовой теории, что волею невообразимого исторического парадокса в Америке, гонимые немецким нацизмом, объявившим основополагающие достижения века «еврейской физикой», оказались лучшие умы Европы — Эйнштейн из Германии, Бор из Дании, Сциллард из Венгрии, Ферми из Италии, от которых многое взял Оппенгеймер, что, наконец, необычный талант Оппи, как его называли в своих кругах, не сделавшего ни одного решающего научного открытия, не разработавшего ни одной самобытной теории, сумел вобрать и трансформировать на практике коренные сдвиги мирового научного прогресса, уходящие к открытиям Менделеева, Беккереля и супругов Кюри. Он стал апостолом развернувшихся в Америке работ по созданию уникального оружия, основанного на эпохальных творениях человеческого разума…

О многом из того, что говорил генерал, прохаживаясь вдоль карты мира, Тиббетс знал или догадывался, но сейчас, от неожиданности самого предмета разговора, все задышало на него крайней и жуткой новизной.

— Знаете, Пол… — генерал остановился, внимательно глядя на него, как бы подразумевая особую степень доверительности… — Знаете, Пол, каков главный изъян политики Гитлера? Он болен маниакальной идеей о международном еврейском заговоре. Он лишился поддержки финансистов и промышленников повсюду на земле. Он подверг уничтожению евреев в Германии и странах-сателлитах. Великое благо, что многим ученым, тем, кому предстояло носить «желтую звезду», удалось вырваться из ада. Теперь они у нас. Германия была ближе всех к тому, к чему мы сейчас подходим вплотную. В руках варвара могла оказаться такая дубина, которой он размозжил бы череп миру… К счастью, этого не произошло.

Генерал потянул Тиббетса к столу и, как бы в шутку напрягая мышцы, втиснул в кресло, сел напротив.

— Пол, эта дубина скоро будет у нас.

Сухая зыбь пробежала под самыми волосами Тиббетса: «Вот оно!»

Генерал развел руки, как бы говоря, что иначе не могло быть.

— Гигантский правительственный заказ. Дело в руках нескольких монополий. Первая скрипка — Дюпоны, надеюсь, это вам о чем-то говорит. Предельная мобилизация ресурсов компаний, неустанный труд ученых, новые промышленные комплексы, лаборатории. — Генерал покашлял в кулак с видом дружеской игры. — Наш друг Лесли Гровс называет их «мышеловками»… — И сразу посерьезнел. — Все работы под его контролем. На таких, как Гровс, можно положиться, он умеет выжимать сок. Даже из Оппенгеймера. Все кипит, как в урановом котле. Виден конец. Близятся испытания. Только бы она взорвалась!..

Он вышел от генерала с тяжелой головой. За эти проведенные с Арнольдом два часа судьба его была решена: если все звезды на небе сойдутся в начертанный свыше знак и подспудно готовящееся испытание атомной бомбы окончится победой, он, Тиббетс, сбросит ее на цель.

«Почему я?» — спрашивал он себя, лишь на мгновение опускаясь до утилитарной мысли о счастливом зигзаге судьбы, связавшей его с «суперкрепостями»: именно Б-29, которые он испытывал, были выбраны носителями будущей бомбы. Но только такая подоплека выбора на главную роль в затеваемом грандиозном спектакле была бы достаточна для любого пилота дальней бомбардировочной авиации, но не для Тиббетса, и когда он спускался по гранитным ступеням, окаймлявшим аскетически строгий дом, из которого только что вышел, сквозь губчато-серую влагу почти осенних облаков издалека вспыхнул крохотный, как человеческий глаз, сгусток солнца, засветив летнюю мокрую зелень деревьев, низко, ровно подстриженную траву геометрически безукоризненных, в мириадах капель, газонов, разноцветный лак машин, застывших у каменного парапета на еще не просохшем после дождя, в зеркальцах луж, асфальте, — смутная власть какого-то необычайно дорогого ему провидения невообразимо сблизила его с новым для него миром, где все достижимо, потому что это и есть сфера царения Америки. Рассудок его был счастливо истомлен ощущением своей  и з б р а н н о с т и, и от этого головокружительного ощущения ему стало свободно и вольно дышать.

Он еще не представлял, какая адская работа впереди — и у него, и у них там, в «мышеловках»… Ему виделся генерал Гровс с его способностью внедряться с помощью секретных служб в умы и души подчиненных ему специалистов, они действительно напоминали мышей, с которыми, как кот, поигрывал генерал. Сам оракул теоретической физики, без которой немыслимо было и думать о создании модели бомбы, был у него в руках и должен был заложить душу дьяволу; и неминуемо настанет время, когда с великими муками рожденное «дитя» превратит в пепел прекрасные города, и все тайное станет явным, и наступит тяжелое раскаяние уже ненужного Америке, едва ли не обезумевшего Оппенгеймера; и Трумэн, взбешенный его самобичеванием, выкрикнет, сверкая очками, Дину Ачесону: «Не приводите больше сюда этого чертова дурака. Не он взрывал бомбу. Я взрывал ее. От его хныканья меня выворачивает наизнанку».