Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого) - Семён Филиппович Васильченко

не решалось, зная, что они приведут прямо и непосредственно к революции. А вот у нас сегодня происходит разрешенное собрание пролетариата целого города. Знаете вы, что это значит, товарищи? Это значит, товарищи, что мы не напрасно так упорно боремся вот уже две недели за наши требования. Это значит, что старший полицейский холоп в области признал нашу силу. Самодержавие признало нашу силу и свое бессилие перед мирной стачкой нескольких тысяч тружеников. Кто, в самом деле, сильнее из нас: мы, рабочие мастерских, или они, мастера полицейских участков и самодержавного насилия? — Мы, потому что на нашей стороне сочувствие всего пролетариата, почти всех слоев общества. А они могут опираться только на городовых, жандармов и на военщину. Давайте же, воспользуемся нашим сегодняшним собранием для того, чтобы запомнить, как пролетариатом достигается победа. Путем объединения, путем классовой организации, путем отчаянной борьбы...

В то время, как оратор говорит и толпа загипнотизированная его словами, не спускает с него глаз, группа полицейских чинов проявляет какое-то оживление, От нее вниз бежит гонец к расположенным на дне балки казачьему эскадрону и пешей сотне. Потом он также бегом возвращается. Войсковые части выстраиваются, Одновременно снова на той же возвышенности, где он появился и в первый раз, поднимается полицмейстер.

— Сборище, разойдись! — внезапно раздается полувизгливый, полусрывающийся злой голос, и головы собравшихся оборачиваются к нему. Оратор обрывается на полуслове,

У казаков уже взяты на руку пики. Пехота заряжает ружья.

— Тра-ра-та-та-та-та! — раздается тревожная игра военного трубача, и все смолкает.

Некончившего свою речь Брагина снова сменяет Ставский, поднявшийся для того, чтобы видеть происходящее.

Глубокое оцепенение, мгновенно пробежавшее по толпе, сковало ее на секунду, и казалось, что в этот миг совершенно иной вид приобрела и балка, залитая солнцем, и десятки тысяч собравшихся рабочих, женщин, детей и горожан, и широкая степь, с одной стороны которой развертывалась панорама города, а с другой — рисовался тонкой чертой смыкавшийся с ущельем балки горизонт.

— Разойдись, еще раз приказываю! — несется по балке полицейский окрик.

— Пей нашу кровь, душегуб, если хочешь! — кричат в ответ из толпы рабочие, делая движение по направлению к возвышенности, на которой стоит полицейский.

— Изверги! Кровопийцы! — вырываются восклицания.

Эскадрон казаков приходит в движение, и вдруг несется на замершую толпу... «Ах»! — вырывается из рядов собравшихся. Сабинин быстро проталкивается наружу из толпы и схватывает камень. Несколько его соседей делают то же самое. Несколько человек в то же время отбегают в сторону. Замерший Ставский смотрит сперва на эскадрон, потом убито оглядывает трепещущую массу собрания и. вдруг его что-то осеняет.

— Товарищи! — взывает он повелительно к собранию,— ни одного движения. Ни нападать, ни защищаться! Все садитесь. Падайте на землю! Садитесь!

И тут же, соскакивая, он и сам садится и заставляет сесть окружающее его ядро рабочих.

Его предложение сразу схватывается толпой; она садится, делая балку вдруг просторной, и подскочивший эскадрон оказывается перед решившимися умереть под ногами лошадей, но не разбегаться, сидящими людьми — мастеровыми, женщинами, детьми.

Это обескураживает и казаков и их начальство.

Некоторое время растерянно не движутся усмирители и выжидающе следит за ними сидящая толпа.

Наконец, командующий казаками чахоточный есаул, злобно вытянувшись на. стременах тщедушным телом в сторону поднявшегося Ставского, кричит ему, мучительно натужась от клокотавшей в нем ярости:

— Понимаете: изничтожим всех! Мы не посмотрим на это! У нас дисциплина! Растопчем!

— У нас тоже дисциплина! — кричит Ставский. Если хотите, бейте детей! Сидите, товарищи!

Есаул, подняв глаза в сторону полицмейстера, махнул с отчаянием рукой и повернул лошадь.

Эскадрон потоптался на месте перед крайними рядами, в которые почти уперлись головы лошадей, и отступил. Он не имел никаких инструкций для подобных случаев.

Тотчас же толпа вскочила на ноги.

— Ура! Ура! Ура! — завопила она, разражаясь ликованием. — Ура!..

Анатолий выбросил камень и почти подпрыгнул, вопя на всю балку «Ура!»

Брагин, поднявшись, продолжал речь, изобличая гнусности царского строя.

Еще раз была сделана попытка пригрозить стрельбой и выпустить эскадрон против митинга, но с тем же результатом: толпа моментально села, эскадрон остановился...

Продолжался сбор пожертвований, речи, и только часа полтора—два спустя был распущен этот надолго запомнившийся всем его участникам митинг.

Накануне этого дня Илья Сабинин с Кравцовым, Матвеем и еще несколькими товарищами, поехали по поручению партийного комитета на станцию Тихорецкую, чтобы призвать рабочих находившихся там мастерских той же Владикавказской железнодорожной компании поддержать ростовскую стачку.

Рано утром, на другой день после воскресного митинга, Илья возвратился из поездки и, разбудив Анатолия, сообщил, что тихоречане примкнули к стачке, выставив, в свою очередь, те же требования, что и ростовские рабочие.

В дороге ездившая в экспедицию молодежь практиковалась в проказничании: парни не только напичкали прокламациями карманы трех возвращавшихся из поездки в консисторию попов, но ухитрились подложить бунтовщические листки даже в узелок с подарками, которые один батя вез своей попадье. Матвей остался еще на день в Тихорецкой.

Илья, пока не проснулись старики, изображал одевавшемуся Анатолию — что произойдет, когда попадья развяжет сверток с принадлежностям дамского туалета и оттуда выпадут штемпелеванные Донским Комитетом листки.

Оба юноши хохотали. Веселый рассказ о проделке товарищей примирил Анатолия, обиженного тем, что Илья и Матвей не взяли его в Тихорецкую, и он только намекнул, чтобы в следующий раз его не оставляли слоняться зря возле митинга, когда ему можно тоже дать дело.

— Все что-нибудь делают, — упрекнул он Илью, становясь под рукомойник, чтобы умыться, — а я хожу, да ушами хлопаю, все одно как этот ишак — Цесарка!

— Ха-ха-ха! — захохотал Илья, вспоминая героя столкновения, послужившего поводом для начала забастовки, — что он делает?

— Да ничего! Ходит, хлопает себя руками по бедрам и диву дается: как он все это наделал?! что это творится?! как ему теперь быть?! Он думает, что если теперь забастовка кончится, то ему одному за все только и придется расплачиваться. Ha-днях уже спрашивал одного кузнеца: а что, мол, по чужому паспорту можно где-нибудь в другом городе жить.

— Ха-ха-ха! — снова захохотал Илья, — Цесарка хочет сделаться нелегальным. Вот умора! Чудак!

Старый Сабинин, растревоженный во сне смехом сыновей, вытянул на сундуке из-под шубы ноги, поднял измятое лицо и зло посмотрел на смеявшихся.

- Жеребцы! Ни свет, ни заря ржете, как в казарме. Где пропадал две ночи, брандахлыст?

Илья повернулся к отцу и с добродушной иронией поглядел на него.

— Не зуди: дам на шкалик! У