Черные кабинеты. История российской перлюстрации, XVIII — начало XX века - Измозик Владлен Семенович

Сравнивая работу двух «черных кабинетов» — в Москве и Варшаве, С.Е. Виссарионов весьма негативно оценил деятельность цензуры в Москве и дал высокую оценку работе перлюстрационного пункта в Варшаве. Главную причину неудовлетворительного состояния дел в Москве ревизор видел в личности старшего цензора Яблочкова:

В.М. Яблочков — почтенный уже человек свыше 70‐ти лет от роду [на самом деле ему шел 64‐й год]. При собеседовании с ним я вынес впечатление, что у него очень слабое представление о программах революционных партий; он не обладает никакими сведениями о партийной жизни, о новейших течениях, спорах, [на] строениях; напр. [имер,] он оказался совершенно неосведомленным о группе инициативного меньшинства партии социалистов-революционеров, о ликвидаторах среди партии социал-демократов и т. п. При таких условиях довольно трудно выделять из обширного материала наиболее интересное и необходимое для политического розыска. <…> Являясь по своему возрасту, по отсутствию энергии и должной осведомленности, человеком совершенно неподходящим для того дела, которое на него возложено <…> по заявлению Пезе‐де-Корваля и Похвиснева, распустил своих подчиненных и стал даже в материальную зависимость от них, занимая у них денежные суммы[646].

В результате Виссарионов отмечал следующие главные недостатки в работе московского «черного кабинета». Во-первых, слабая трудовая дисциплина цензоров, работают всего лишь с одиннадцати до четырнадцати часов, поэтому большая часть отобранных в экспедиции писем остается непросмотренной — иногда из шестидесяти писем просматривают только десять. Во-вторых, «Переписка лиц, получивших видное назначение, привлекших к себе общественное внимание, переписка членов политических партий подвергается просмотру без особой системы». В-третьих, слабый надзор со стороны Яблочкова за работой первой экспедиции. В-четвертых, беспорядочность в ведении делопроизводства и «полное отсутствие всякой системы в наблюдении за корреспонденцией»: нет «алфавитов» авторов писем, нумерации, копий писем. Невозможно установить, были ли обнаружены письма того или иного лица, один раз или неоднократно, когда именно, от кого были получены директивы «по установке цензуры за тем или иным лицом». В-пятых, серьезные упущения в самом процессе перлюстрации: за неделю в Московское охранное отделение доставляется всего пятнадцать — двадцать писем, копии изготавливаются на шапирографе (копировальном аппарате — усовершенствованном гектографе), а не печатаются; не прилагаются фотоснимки с писем и конвертов; не прикладываются переводы писем; копии писем не нумеруются и «не снабжаются отметками… к какой революционной партии принадлежит автор и адресат, и проходили ли они ранее через цензуру». Из всего этого был сделан вывод: «…цензурная работа в Москве носит характер скорее механический: надо дать несколько десятков писем в месяц, и письма даются, но без всякого плана, без стремления добыть ценный материал». В итоге «некоторое освещение внутренней организационной деятельности революционной партии иногда получается, но зато совершенно отпадает помощь в розыскном отношении…»[647].

В отличие от Москвы Виссарионов высоко оценил постановку дела в варшавском «черном кабинете», подчеркнув заслугу «энергичного, преданного и отлично понимающего дело старшего цензора А.Ф. Шлиттера». В день из экспедиции поступало к цензорам 3–4 тыс. единиц отобранной корреспонденции. С дипломатической почты, в том числе шифрованной, снимались копии. Вскрытие производилось «наиболее усовершенствованными способами при помощи игл и сухого пара». Для «опечатывания и обвязывания дипломатической почты изготовлялись заранее необходимые слепки печатей и вязки». «Химический» текст проявлялся на месте с помощью лакмусовой бумаги. Для получения образцов почерка в необходимых случаях производилось фотографирование писем и конвертов, а также калькирование почерков. Образцы почерков регистрировались. Велся реестр, в который заносились все копии писем или выписки. Он состоял из следующих граф: порядковый номер; указание, от кого письмо, куда и кому; краткое содержание. Номер имел вид дроби: числитель — номер по порядку поступления, знаменатель — номер по порядку отправления копии генералу К.К. Утгофу. В выписках всегда делалась отметка о переводе: «с польского языка», «с еврейского жаргона». В случае повторного поступления писалось: «представляется в дополнение к прежней переписке того же автора» — с указанием номеров писем и выписок. Если была установлена принадлежность того или иного лица к определенной партии, то в копии делалась соответствующая отметка.

Кроме реестра в Варшаве велся также «алфавит адресатов и авторов», причем напротив каждой фамилии или клички делалась ссылка на номер реестра, под которым зарегистрирована копия или выписка. Имелся и реестр директив, получаемых из Петербурга. Каждому адресу давался отдельный номер, а в случае поступления по такому адресу корреспонденции в специальной графе отмечался номер, под которым эта копия занесена в реестр. К реестру был приложен «алфавит» (перечень фамилий лиц, подлежащих наблюдению).

А.Ф. Шлиттер, помимо исполнения директив, также проявлял, по мнению начальства, полезную инициативу. «Наблюдая за перепиской того или иного лица и в силу профессионального навыка», он выявлял его связи и вводил «их в число подцензурных». Кроме этого, «следя за политической жизнью края, он сам бесконтрольно намечает тех или иных лиц, переписку коих и подчиняет цензуре». Весь материал, добытый в Варшаве, также пересылался в Петербург. В целом с 1 января по 10 февраля 1910 года в Варшаве было сделано 183 выписки. Из них 137 были переданы К.К. Утгофу. Не предоставлялись ему «те копии, которые имеют значение в общегосударственном смысле, а не в узко-розыскном». Наконец, одно время цензура в Варшаве работала и по заданиям ревизии сенатора Н.П. Гарина (директора ДП с 29 июня по 9 ноября 1905 года).

В результате такой налаженной перлюстрационной работы, по мнению ревизора, был достигнут ряд серьезных успехов. В качестве примеров он отметил захват австрийского шифра, раскрытие дела немецкого агента Розова-Германа в 1907 году, арест типографии «революционной фракции Польской социалистической партии» и т. п.

Поэтому Виссарионов предлагал «ввиду исключительных заслуг г. Шлиттера» выдать ему 500 руб., начальнику отдела по перевозке почт Федотову «назначить к празднику Св. Пасхи» 200 руб. и начальнику Варшавской почтово-телеграфной конторы Н.В. Васильеву увеличить регулярные наградные с 300 до 400 руб. Также он признал обоснованными претензии цензоров в Москве и Варшаве, связанные с несправедливым распределением наград и денежных поощрений, когда «львиную долю оставляет себе петербургская цензура»[648].

Ознакомившись с постановкой перлюстрации в Саратове, вице-директор ДП указал, что, хотя «Саратов является одним из видных пунктов революционного движения, здесь цензура никогда не имела организованного характера». Один из бывших филеров здесь зачислен почтальоном, он и двое его сослуживцев разбирают корреспонденцию — «то, что заслуживает интереса», доставляют в ГЖУ и в Охранное отделение. Также если наружное наблюдение отмечает опускание письма в почтовый ящик, то при посредстве начальника Почтово-телеграфной конторы данное письмо передается начальнику ГЖУ. За эту помощь трем почтальонам выдается 50 руб. в месяц, и «приблизительно в такую же сумму обходится поддержание добрых отношений с начальником почтово-телеграфной конторы»[649].

Эти сведения можно дополнить воспоминаниями тогдашнего начальника Саратовского охранного отделения А.П. Мартынова. По его словам, обычно письмо содержало в себе самые безобидные фразы. Но от секретного сотрудника он знал, что в письме есть скрытый, написанный лимонной кислотой текст, что он — между чернильными строчками, а потому эти последние несколько шире расставлены. Знал он и что шифр, которым написан частями скрытый текст письма, составлен по известной, легально изданной брошюре. Один экземпляр этой брошюры находится в руках автора письма, т. е. в Саратове, а другой лежит в квартире одного из членов ЦК партии социалистов-революционеров, проживающего на положении эмигранта в Париже.