Окончательный диагноз - Кит МакКарти

— Может, вы прекратите пиздеть?! — рявкнул он и вышел из затихшего паба.

Усевшись в машину, он попытался успокоиться перед предстоящим свиданием с Беверли. Он понимал, что не сможет долго скрывать их связь и с ней надо было покончить, но он был слишком слаб, чтобы решиться на это. У них был фантастический секс, и ему льстило, что его выбрала сама Беверли Уортон. Конечно, он был не настолько в нее влюблен, чтобы не понимать все привходящие обстоятельства их отношений, — в конце концов, он не был идиотом.

Беверли Уортон ожидала от этой связи не только регулярного траханья — ей нужны были сведения о расследовании Гомера. Вначале его это бесило и он отказывался делиться с ней своей информацией, но она умела убеждать. В конце концов, заявляла она, с формальной точки зрения она все еще сотрудник полиции. Поэтому у нее было моральное право знать, что происходит, а поскольку Гомер, по ее мнению, подозревал совсем не того человека, она хотела расследовать это дело самостоятельно.

Не то чтобы его убеждали ее доводы, но она так умела работать языком, что он приходил в возбуждение при одном воспоминании об этом, а через час ей предстояло напомнить ему, как здорово заниматься любовью под душем…

И если для этого надо было вынести несколько папок из тех сотен тысяч, которые хранились в участке, тем более не самых важных, и ответить на несколько вопросов, то плата за удовольствие, на его взгляд, была вполне приемлемой. Вот разве что все изощрения Беверли Уортон в постели не могли спасти его от расправы, если об этом станет известно начальству.

Оставалось только надеяться на то, что об этом никогда не станет известно, а пока он получал такое наслаждение, о существовании которого даже не подозревал раньше.

— Виктория!

Услышав свое имя, она подняла голову и на этот раз узнала его. Она стояла в коридоре рядом с кабинетом Уилсона и беседовала с секретаршей Пиринджера — маленькой восточной женщиной, которая, как и другие секретари и личные помощники, встречавшиеся Айзенменгеру, почему-то считала, что раз ее начальник занимает высокую должность, то и она является важной птицей. Она наградила Айзенменгера укоризненным взглядом.

— Джон! Не ожидала тебя увидеть!

Разговор вскоре стал перенасыщен восклицаниями, и, когда в нем наконец появились вопросы, Айзенменгер почувствовал облегчение.

— Что ты здесь делаешь? Надеюсь, я еще не лишился работы? — Он задал этот вопрос с улыбкой, чтобы подчеркнуть его шутливость, и был вознагражден ее смехом, однако продолжал недоумевать: «А почему, собственно, она не ожидала меня здесь увидеть?»

— Господи, конечно нет! Просто мы договорились встретиться с Джеффри, и я решила зайти на отделение. После этого жуткого сообщения о Уилсоне… — Она замолкла, и Айзенменгер начал гадать, что же она хотела сказать, но мысль уже ускользнула, как и внимание Виктории.

— Очень предусмотрительно с твоей стороны, — сжалившись, промолвил Айзенменгер.

Она улыбнулась. Когда он с ней познакомился, она была очень красива — хрупкая и изящная, с такими чертами лица, которые казались не столько функциональными, сколько орнаментальными; это было изящество, оправленное в красоту. Теперь же на ней лежала печать увядания, словно мироздание начало завидовать ее прекрасному облику.

— Но, кажется, никого нет.

— Ну знаешь, вообще-то уже начало шестого, — снова улыбнулся он.

— Правда? — удивилась она и посмотрела на часы. — Ты прав. Тогда мне пора, а то Джеффри будет меня искать.

Она улыбнулась, и на мгновение в ней проглянула юная девушка, которой он восхищался в медицинской школе, но которую так никогда и не осмелился пригласить на свидание. Виктория начала удаляться по коридору, а он, провожая ее взглядом, почувствовал, что его обуревает ураган разнообразных чувств: что было бы, если бы он тогда в медицинской школе набрался смелости, почему его так встревожила эта еле заметная утрата красоты и почему тоскливо засосало под ложечкой при виде ее?

Он вернулся в свой кабинет, провел там с полчаса и снова вышел в коридор. К этому времени все уже должны были разойтись.

Он двинулся к кабинету Милроя, стараясь не красться вдоль стены, что оказалось довольно трудно. Он толкнул дверь, вошел внутрь и как можно тише закрыл ее за собой.

В кабинете царил беспорядок. Три из четырех стен были полностью закрыты книжными полками, свободное пространство занимала лишь дверь, через которую он вошел, да большое окно, расположенное напротив. Все было завалено бумагами, папками, книгами и коробками со слепками и слайдами. Под полками располагались шкафы, оставлявшие место лишь для конторки, двух кресел, стоявших у окна, и двух низеньких табуреток, находившихся с обеих сторон большого старого письменного стола, на котором возвышался микроскоп. Рядом с креслом, стоявшим за столом, располагался покрытый пылью обогреватель.

Айзенменгер не знал, производился ли здесь обыск. У него промелькнула странная мысль: а не сюда ли только что заходила Виктория Бенс-Джонс? Он принюхался, но ощутил лишь запах старых книг и пыли.

С чего бы начать?

Он подошел к столу и сел в кресло, предпочтя взглянуть на все глазами Милроя, а не стороннего наблюдателя. С этой точки помещение по-прежнему казалось загроможденным, однако одна деталь тут же бросилась ему в глаза. Перед ним находилось четыре фотографии одной и той же красивой женщины. Она была молода, печальна и застенчива, возможно, ее предки были выходцами из Вест-Индии. Она смотрела в объектив широко раскрытыми, чуть ли не восхищенными глазами.

С обеих сторон стола располагались незапертные ящики, в которых хранились старые документы, и следующие сорок минут он провел, внимательно их изучая, однако это не привело ни к каким результатам. Айзенменгер получил исчерпывающее представление о внештатной деятельности Милроя (вполне удовлетворительной), его работе в региональной ревизионной комиссии (спорадической) и его отчетах о повышении личной квалификации (естественно, выдающихся), однако он так и не узнал, зачем кому-то потребовалось убивать двоих людей, чтобы закамуфлировать его убийство.

Айзенменгер остановился, собираясь с мыслями, и снова оглядел кабинет.

На верхней полке стояли коробки с картотеками. Надписи на них были сделаны неаккуратно: одни — черным маркером, другие — синей шариковой ручкой, одни выглядели вполне понятными, другие — загадочными. Он встал и взялся за трудоемкую задачу их просмотра, поочередно снимая коробку за коробкой.

Через сорок пять минут его скорбный труд был наконец вознагражден. На второй полке стояли коробки с названиями органов. Совершенно непропорционально пять из них были озаглавлены «Анус». В коробке «Анус 1» находились фотокопии отчетов о клинических ошибках, с каждой из которых так или иначе был связан Тревор Людвиг. За предыдущие два года им было допущено четыре такие ошибки, а в этом году уже шесть. Кроме этого, здесь же находились письмо к Джеффри Бенс-Джонсу и недатированный черновик обращения к Главному медицинскому совету.

Более того, здесь были письменные показания частного детектива с подробным описанием любовной интрижки между Людвигом и фон Герке с указанием мест, дат и времени встреч. Приводились также имена, адреса и номера телефонов их супругов.

Вполне веский мотив для убийства.

В коробке «Анус 2», на радость Айзенменгеру, была представлена жизнь Адама Пиринджера. Быстрый успех, достигнутый после работы в Институте патологии вооруженных сил Соединенных Штатов, и незаслуженное назначение на пост профессора патологии в Западной Королевской больнице. Айзенменгер был вынужден согласиться с Милроем, что это назначение было преждевременным, возможно, даже слишком преждевременным. Единственное достижение в исследовательской области было сделано под руководством патологов с мировым именем и не являлось доказательством выдающихся научных способностей. Только теперь Айзенменгер понял, как больно было Милрою обмануться в своих ожиданиях.

Однако чем больше он читал, тем более сдержанным оказывалось его сочувствие. Адам Пиринджер мог быть не самым лучшим профессором, но он не заслуживал столь унизительного описания, в котором основной акцент делался на его гомосексуальных наклонностях и связи с Амром Шахином.

То, что между ними существовали какие-то отношения, было представлено вполне доказательно — в папке Милроя даже присутствовали фотографии какого-то вечера при свечах, на котором они сидели, взявшись за руки, — однако в этом не было ничего предосудительного. Гомосексуальные отношения уже никого не волновали, хотя Шахин и Пиринджер явно не хотели афишировать свою связь. Поэтому Милрой мог воспользоваться ею лишь в том случае, если бы она привела к каким-либо последствиям.