Повести и рассказы - Сергей Баруздин

И было такое ощущение, что сами они грибы не ели, хотя, может, и любят их…

— Ну как, доктор?

Сегодня Виктор Петрович и сам понимал, что доктор должен быть доволен им. Но как бы… Мало ли — вдруг какой приступ. Ведь сколько раз было. И доктора менялись, умирали, приходили новые, обещали, а потом опять…

— Виктор Петрович, милый, поверьте, не вру, все идет хорошо, — говорит доктор. — А жена с сыном придут, им — особый поклон! Отличная, поразительная у вас семья! Спасибо им скажите. А курить прошу поменьше! И в палате по ночам… Договорились?

— А я как раз сигареты заказал своим, три блока, — признался Виктор Петрович.

Доктор, кажется, улыбнулся:

— Ничего, пусть приезжают, почаще приезжают!..

Что он помнит?

Виктор Петрович помнит все, хотя и не всегда, как бы отрывками из книги, если читать ее не сразу.

Уже много, много лет ему говорят:

— А это вы помните?..

— Ну, а это помните?

— Молодец, помните!

Он помнит и точно знает, что было прежде, давно. Артиллерийская специальная школа в Москве. Девятый класс. Война. Ново-Сокольники. Или, может, сейчас их пишут как Новые Сокольники. Но к Москве и к московским Сокольникам это никакого отношения не имеет. Ново-Сокольники у Великих Лук. Калининская область. Но и до Великих Лук были бои. Разведка дело трудное, а разведка армейская — еще труднее. И все было хорошо. Под Москвой — ужасно, но потом немцев долбанули. Получил тогда сразу звание старшего, да, старшего лейтенанта. Минуя предыдущее. Капитаном он стал после Великих Лук. Тогда там и встретил Женю. Ее освободили из концлагеря. Страшный был лагерь. Немцы гнали к себе в Германию девчонок — украинских, русских, латышских, белорусских, в общем, наших девчонок. Лагерь освободили. И там была Женя. И они поженились. Она осталась в тылу, поскольку ему надо было еще служить…

После Кенигсберга, где он получил третье ранение, на сей раз в голову, он вернулся к Жене. И все было прекрасно. Он помнит, как сказал: «Капитан запаса Виктор Петрович Олягин прибыл в ваше распоряжение». И как они целовались, и как жили трудно и счастливо. И было счастье победы. И так было много лет, и потом, когда родился сын, и они одурели от радости, что есть маленький человечек, созданный ими, и думали лишь об одном: как бы воспитать его, вывести в люди…

А потом — провал. Полный провал.

Виктор Петрович помнит, как, когда еще все было хорошо, они ездили в Пятигорск. Отдыхали, лечились. Ходили на Машук, где убили Лермонтова. И там, в Пятигорске, видели трамвай странного маршрута. Вокзал — Провал.

Да, вот и у него — провал. Война — провал. Счастье — провал. Семья — провал…

А здесь, в больнице, или в доме инвалидов Отечественной войны — этот дом по-разному называют, — он давно живет. И его величают «профессором». Те, кто, как и он, находится долго. Есть болезни и хуже, чем у него… И ранения пострашней!

«Профессор» он только потому, что у него седые волосы. Седые в сорок восемь лет. Когда война кончилась, в сорок пятом, у него не было седых волос. Тогда сколько же ему было: двадцать четыре? Но было и ранение, которое еще не давало о себе знать. А когда у них с Женей родился сын, он точно помнит: ему было тридцать шесть. И тоже не было седых волос. Но поседел он здесь. Не сразу, а потом — от безделья, когда еще был в норме. А сейчас он давно уже…

Женя и сын приходят сюда вот уже многие годы. Приносят сигареты. Другого ему не нужно.

Он все время думает о сыне, который, странно, вырос почти без него. Вот уже и усы у него появились над верхней губой, усы-пушок, и прав, конечно, доктор, когда говорит, что семья у него отличная. Мало ли что могло быть с другой за столько лет? А лет прошло — ни много ни мало — тысяча. Но сейчас не об этом мысль. Есть Женя, есть сын. К ним надо вернуться. Выходят же другие, вот и доктор сейчас обещает. На этот раз все должно быть хорошо, все. Он даже не знает «их» — ужасное это слово для него! — своей квартиры, в которой он никогда не был…

Виктор Петрович взял лист бумаги, конверт, ручку и вышел в коридор, чтобы не беспокоить соседа. Он, сосед, увы, трудный пока. Заговорит, и все неразумно, нездраво. Конечно, и сам Виктор Петрович был когда-то таким, сейчас он прекрасно понимает это, но именно сейчас ему нужно сделать другое.

В коридоре, рядом с ординаторской, он пишет письмо домой:

Милые, родные мои! Ругаю вас страшно. Знаю, что сигареты, которые вы мне вот уже многие годы привозите, даются вам нелегко. Знаю, в частности, про грибы. Собираете, сами не едите и еще на рынок носите, чтобы выручить какие-то несчастные рубли. Потому ругаю и себя. Но поверьте, я исправлюсь. Доктора обещают мне выход в жизнь. Пора! Сколько лет прошло! Хватит! Или я — капитан, или… Конечно, капитан! Мы еще послужим! И я — не в отставке…

За окном — дымка. И если посмотреть на море, то над ним тоже дымка. Она поднялась над берегом, над морем и прибрежными соснами, и все равно над нею в ясном небе летали самолеты — транспортные, пассажирские и военные.

Доктор отошел от окна и сказал:

— И все-таки, друзья, я его выписываю. Вы скажете, неразумно. Нет, я уверен. И должен добавить, что случай с «профессором», как его называют, увы, не только коллеги по болезни, а и девочки наши из младшего персонала, — не уникальный. Виктор Петрович пробыл у нас двенадцать лет. Мы с вами что-то делали, и до нас делали. Но рядом была семья — жена и сын. Жена все годы — прядильщица. И сына вырастила, и любовь у него к отцу сохранила. Хотя и перебивались они с сыном… Но и про сигареты для Виктора Петровича никогда не забывали, даже когда у него… В общем, не пускал я их к нему… Думаю, что они сделали больше, чем мы…

ЯН-ВАНЫЧ

Мы не знакомы с ним ни домами, ни делами. Но мы — старые знакомые и даже друзья — по улице, по тротуару. Здесь мы встречаемся часто, когда я приезжаю в эти края и брожу туда-сюда, порой — просто так, когда работается, а подчас — в смятении, когда не знаешь, что делать. Но стоит увидеть Яна-Ваныча, и на душе становится спокойнее, и потом все ладится.

Ян-Ваныч подметает улицу и тротуар — триста метров вперед и триста назад, если нужно. Все должно быть чисто и аккуратно на его участке, но это трудно, конечно, порой очень трудно. Зимой, например, когда идет снег, пройдясь вперед, он обязательно вернется назад и еще раз смахнет успевший насыпать снежок. Или даже летом, когда мимо проходят дети и бросают конфетные бумажки, где не положено, приходится возвращаться назад. А бывают и сильный ветер, и буря на море, и ломают они ветки деревьев, срывают листья, и тогда — только следи. Раз выйдешь с метлой, и два, и три…

Я знаю Яна-Ваныча сто лет. Вернее, двадцать, как приезжаю сюда. И все он — тут. И все — при деле. Метет и метет своей березовой, приводит в порядок улицу.

Когда-то, теперь уже очень давно, когда мы познакомились и впервые разговорились, удивило меня имя его. Почему Ян-Ваныч? Ну, Ян — понятно, а тут еще и отчество Ваныч. Или уж Ян Яныч, поскольку Ян — это Иван, или Иван Иваныч.

— Ну, что вы! — сказал Ян-Ваныч. — Я почти русский, а кроме того — русские… Я, например, всегда…

И он сказал всякие хорошие слова о русских, и что-то еще, и я был благодарен ему.

Потому тогда, шутя правда, я ответил Яну-Ванычу:

— Знаете, русский — не генеральское звание, хотя и генералы, и солдаты бывают разные…

— Нет, не говорите! Русские — это…

Громкие слова — всегда громкие, но иногда и они, если искренни, превращаются в душевные.

Ян-Ваныч говорил душевно.

И мы подружились.

И сколько раз ни приезжал я — летом, зимою, весною, — всегда встречал Яна-Ваныча на его посту — триста метров вперед и триста назад, если нужно.

Стоим, говорим.

Я про деревья спрашиваю, в которых мало понимаю.

Он объясняет мне.

Проходят мимо дети:

— Здравствуйте, дедушка Ян!

— Ян-Ваныч, здравствуйте!

Каждый на своем языке приветствует Яна-Ваныча, и Ян-Ваныч, кажется, знает всех детей в округе, каждого по имени, и отвечает им — каждому на его языке.

Он не дедушка, поскольку почти ровесник мой. Ну на пять лет старше. Только войну мы вместе прошли. Ян-Ваныч говорил мне, что и он все четыре года на войне был.

Ян-Ваныч — добрый и, еще скажу, какой-то удивительно интеллигентный, душевный. Все знает, все понимает, и детей любит, и…

Две белочки бегали по стволам деревьев, а потом по изгороди и вдруг бросились на асфальт мостовой.

— Ой, как бы не под машину, — сказал Ян-Ваныч. — Глупенькие!

Белки почти ручные: одна с бурым хвостом, другая — с пепельным, людей не боятся, машин не боятся, прошмыгнули как-то на ту сторону дороги, к реке.

— Вернутся, — сказал Ян-Ваныч и заботливо добавил: — Опять побегут назад, как бы беды не было. Надо проследить, надо… Живое! Пока живое!