Все сражения русской армии 1804‑1814. Россия против Наполеона - Виктор Безотосный

Если даже поверить в истинность этого утверждения, то здесь налицо попытка возвысить чисто эмоциональное отношение 1807 г. частного лица на уровень холодной и расчетливой официальной стратегической теории 1812 г. Мнение Дюма‑мемуариста носит легендарный характер и, как свидетельство, полученное из третьих рук (Барклай – Нибур – Дюма), должно быть взято под большое сомнение. Даже если такой разговор имел место, то одно дело – частное мнение командира бригады, не несущего ответственности за свои слова, коим был Барклай в 1807 г., и совсем другое – план военного министра, принятый после серьезного анализа всех деталей обстановки и трезвой оценки последствий. Так же сомнительна и другая логическая линия, прослеженная М.И. Богдановичем, что якобы разговор с Барклаем Нибур передал Г.Ф.К. Штейну, от него, по цепочке, план узнал К.Ф. Кнезебек, а затем Вольцоген, а потом уже Фуль и Александр I (259) . Версия, которую очень хорошо принимали на веру в ХIХ столетии, но для нашего времени она чересчур сложна, этот разговор, передававшийся через пять слушателей, можно сравнить только с испорченным телефоном.

Необходимо заметить, что большинство авторов предвоенных планов выступали за ведение оборонительных действий, и среди них проект Фуля отличался лишь деталями, суть которых состояла в создании фланговой позиции, ставившей под угрозу коммуникационную линию противника. При сравнении планов Фуля и взглядов Барклая надо сказать, что в основе их лежала однотипная концепция. Но, по замечанию В.В. Пугачева, идеи Фуля были изложены «в такой педантично‑абстрактной, не считающейся с реальностью форме, что его предложения не могли осуществиться даже в самой минимальной степени» (260) . Это мнение ученого наталкивает на мысль, что план Фуля уже в 1811 г. должен был маскировать настоящий ход подготовки к войне. Кроме того, несмотря на формальный момент сходства, планы Фуля и Барклая по существу были противоположны в предлагаемых мероприятиях для реализации отступления. Проекты Фуля четко, чуть ли не по часам, регламентировали все действия войск и тыловых учреждений, привязывали все передвижения армий, вне зависимости от возможных ситуаций, к избранной им фланговой позиции, которая мыслилась как панацея от полководческого гения Наполеона. Весь комплекс военно‑оперативной документации свидетельствует, что разработанный Фулем план, от отдельных действий до общего замысла, не соответствовал его четко расписанным указаниям. Напротив, в представленных на рассмотрение планах Барклая везде присутствовала мысль, что реальности войны могут оказаться богаче довоенных представлений и предвидений. Его фраза «действовать по обстоятельствам» звучала как лейтмотив, и она очень часто встречалась в проектах, приказах, деловой переписке военного министра. Опыт предшествующих войн глубоко видоизменил и тактику боевых действий, и саму русскую военную доктрину. Барклай понимал, что командующему необходимо предоставить широкую самостоятельность в выборе тактических решений, а не сковывать жесткими рамками планов, расписанных с прусской методичностью и мелочностью. Не случайно в его проектах сразу закладывались несколько возможных ситуаций, лишь контурно определялись действия русских частей и не ставились точные ограничения в географических пределах, что создавало предпосылки для проявления инициативы младшим военачальникам. Инвариантность – вот принципиальное отличие взглядов Барклая от фулевских планов‑регламентов.

Переписка между Барклаем и главнокомандующими армиями и командирами корпусов свидетельствует, что в Петербурге в марте 1812 г. была выработана идея операционного плана и принято решение при приближении Великой армии перейти первыми границу, а затем начать отступать на свою территорию, тем самым затруднить движение противника (261) . Предполагалось, что Наполеон основные силы собирет в районе Варшавы, поэтому наступать будет 1‑я Западная армия, а армия Багратиона начнет отступление на Житомир и Киев. Глубина фронта русских действий на территории противника предполагалась минимальной, тем более что Наполеон форсировал движение к русским границам. 4 апреля, узнав о занятии французами Кенигсберга, Барклай писал Александру I: «Едва ли можно будет нам правым корпусом и первою армиею предпринять не что другое, как только опустошение некоторого пространства неприятельской земли» (262) .

Если русская стратегия к этому времени была уже выработана, то операционный план не был окончательно оформлен. В письме от 4 апреля к императору Барклай указывал, что начальникам армий и корпусов необходимо разработать «начерченные планы их операций, которых они по сие время не имеют» (263) . В ответ на предложение наступательных действий Александр I вынужден был послать копию австрийско‑французского союзного договора и предложил подождать его приезда в армию, чтобы окончательно определить дальнейшие действия. Уже который раз внешнеполитические моменты заставили колеблющегося российского императора пересмотреть планы.

Корректировка русских планов перед началом войны

С приездом Александра I в Вильно 14 апреля 1812 г. начался заключительный этап выработки русского плана. После войны Барклай в «Объяснениях о военных действиях 1‑й Западной армии», отвечая на вопрос, можно ли было предпринять войну наступательную, писал: «С самым начатием ее, среди народов нам уже неприязненных, мы подвергли бы себя и с флангов, и с тылу опасности... Не оставалось ничего более, как вести войну оборонительно; и она, таким образом, с совещания общего предпринята» (264) . Но борьба в высших штабных сферах вызывала колебания в вопросе, начинать ли первыми или дождаться перехода границ Наполеоном. Да и сам Барклай, как свидетельствуют его инструкции генералам в апреле 1812 г., предлагал занять часть территории противника в целях искусственного удлинения глубины района отступления (265) . Это было оправданное решение с военной точки зрения, но не брались в расчет внешнеполитические соображения. От инициативы в военных действиях пришлось отказаться лишь, вероятно, по настоянию Александра I. Кроме того, сведения разведки не оставляли сомнений, что Наполеону удалось создать численное превосходство на всей протяженности границ с Россией. Уже весной 1812 г. благодаря разведке все симптомы нападения стали настолько явными, что официальное мышление на всех уровнях – военном и гражданском – находилось во власти твердой уверенности, что Наполеон собрался воевать в самом ближайшем будущем. Так, например, после инспекционной поездки Александра I перед войной в 1‑й пехотный корпус штабные офицеры П.Х. Витгенштейна уже отвечали на расспросы своих коллег о будущих действиях: «Мы будем отступать. – Далеко ли? – Хотя бы и до Волги» (266) .

В это же время было решено использовать средства, которые больше соответствовали реальным возможностям страны и соотношению потенциалов, т. е. вести борьбу на истощение противной стороны. Несмотря на известное колебание в выборе пути и средств для достижения победы, русское командование к началу войны твердо решило первое время отступать. Об этом свидетельствует служебная переписка руководителей армии и комплекс мер, осуществленный накануне войны по эвакуации территории: вывоз ценностей, архивов, продовольствия и людей; реквизиции и уничтожения мельниц, магазинов и т.д. (267)

Для прояснения вопроса об операционном плане необходимо так же четко определить, кто же командовал русскими войсками в начале войны, ведь между любым замыслом и результатом стоит исполнитель. Он может совершенствовать замысел, а может и исказить. Пугачев, вслед за Омельяновичем и П. Вороновым, считал, что фактическим главнокомандующим был Александр I (268) . Действительно, на основании §18 «Учреждения для управления Большой действующей армией», Александр I, прибыв к армии, автоматически становился ее главнокомандующим. Этот параграф гласил: «Присутствие императора слагает с Главнокомандующего начальство над армиею, разве бы отдано было в приказе, что главнокомандующий оставляется в полном его действии» (269) . Соответствующего приказа отдано не было.

Барклай де Толли, человек военный, сам принимавший участие в разработке «Учреждения...», строил свои отношения, строго придерживаясь буквы закона. «Меня удивляло, – писал адмирал А.С. Шишков, – что государь говорил о Барклае, как о главном распорядителе войск; а Барклай отзывался, что он только исполнитель его повелений» (270) . Многие современники, входившие в окружение царя, имели тогда основание считать императора главнокомандующим армии. Так, например, перед войной флигель‑адъютант А.И. Чернышев, достаточно хорошо ориентировавшийся в коридорах власти, находясь в Вильно, написал в поднесенном Александру I проекте: «Так как Его Императорскому Вел‑ву угодно было встать лично во главе своих армий...» (271) .