Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница - Сьюзен Коллинз

– Уснула? – презрительно бросает Цеп.

– Умерла. Я пела ей, пока она не умерла, – говорю я. – Твой дистрикт… прислал мне хлеб.

Я поднимаю руку – не за стрелой; все равно не успею. Просто вытираю нос.

– Цеп, сделай это быстро, ладно?

По лицу видно, что в нем борются противоположные чувства. Цеп опускает камень и говорит почти с укором:

– В этот раз, только в этот раз я тебя отпускаю. Ради девочки. Мы с тобой квиты. Больше никто никому не должен. Понятно?

Я киваю, потому что мне понятно. Понятно про долги. Про то, как плохо их иметь. Понятно, что если Цеп победит, то возвратится в дистрикт, забывший о правилах ради того, чтобы отблагодарить меня. И что Цеп тоже пренебрегает ими. Сейчас он не станет разбивать мне голову камнем.

– Мирта! – кричит Катон с надрывом. Он уже близко и видит, что она лежит на земле.

– Тебе лучше поторопиться, Огненная Китнисс, – говорит Цеп.

Я не заставляю его повторять дважды. Что есть духу бегу по утрамбованной площадке подальше от Цепа и Мирты и голоса Катона. Оборачиваюсь только у самого леса. Цеп с двумя большими рюкзаками скрывается за краем площадки, в той части арены, которую я никогда не видела. Катон с копьем в руке стоит на коленях перед Миртой, умоляя не покидать его. Скоро он поймет, что ее уже не спасти. Как обезумевший раненый зверь, я мчусь не разбирая дороги, врезаясь в деревья, то и дело смахивая кровь, заливающую глаз. Раздается пушечный выстрел: Мирта умерла. Теперь Катон бросится по следу – либо моему, либо Цепа. Я ослабла из-за раны и вся трясусь от страха и изнеможения. У меня есть лук, однако Катон метает копье почти так же далеко, как я стреляю.

Только одно внушает мне надежду: Цеп забрал рюкзак Катона. Рюкзак с чем-то ему нужным. Готова спорить, что Катон преследует Цепа, а не меня. Тем не менее я не замедляю хода, даже оказавшись у ручья. Влетаю в него прямо в ботинках и, изо всех сил работая ногами, бегу вниз по течению. Сдираю с ладоней Рутины носки, служившие мне вместо перчаток, и прижимаю ко лбу, чтобы остановить кровотечение. За несколько минут они промокают до нитки.

Кое-как добираюсь до пещеры и протискиваюсь внутрь. В пятнистом свете пробивающегося сквозь щели солнца снимаю с руки оранжевый рюкзачок, отрезаю клапан и вытряхиваю на пол содержимое – узкую коробку с единственным шприцем для подкожного впрыскивания. Не раздумывая, втыкаю иглу в руку Пита и медленно надавливаю на поршень.

Мои руки становятся скользкими от крови, едва я касаюсь головы.

Последнее, что помню, – как изумительной красоты серебристо-зеленая бабочка, описав широкую дугу, садится мне на запястье.

19

Сквозь сон слышу шум дождя, барабанящего по крыше нашего дома. Просыпаться не хочется: приятно лежать, тепло укутавшись в одеяла, в безопасности. Смутно чувствую, что болит голова. Конечно, я подхватила грипп, и поэтому меня не будят, хотя я сплю, наверное, уже очень долго. Мамина рука гладит мою щеку. Обычно я ей этого не позволяю: не хочу, чтобы она знала, как мне не хватает ее ласки. Как мне не хватает ее самой, с тех пор как я перестала ей доверять. Потом я слышу голос, чужой голос, не мамин, и мне страшно.

– Китнисс, Китнисс, ты меня слышишь?

Я открываю глаза, и чувство уюта и безопасности тает как дым. Я не дома, не с мамой. Я в полутемной, холодной пещере, где у меня мерзнут ноги и пахнет кровью. Передо мной появляется худое, бледное лицо какого-то парня, я пугаюсь, потом узнаю его:

– Пит.

– Привет, – говорит он. – Рад снова видеть твои глаза.

– Я долго была без сознания?

– Точно не знаю. Я проснулся вчера вечером, а ты лежишь рядом в жуткой луже крови. Сейчас кровотечение, кажется, прекратилось, но я бы на твоем месте не пытался вставать.

Осторожно приподнимаю голову; она забинтована. От одного этого движения мне сразу становится дурно. Пит подносит к моим губам бутыль, и я жадно пью.

– Ты идешь на поправку, – говорю я.

– Еще как. Штука, которую ты мне вколола, знает свое дело. Сегодня к утру опухоль почти спала.

Кажется, Пит не сердится за то, что я его обманула, подсунула ему снотворное и убежала на пир. Хотя, возможно, он меня просто жалеет, потому что я такая слабая, а потом еще задаст мне перцу. Как бы то ни было, сейчас он сама доброта.

– Ты ел?

– Угу. Слопал три куска грусятины и только потом понял, что надо экономить. Не волнуйся, теперь я на диете.

– Все в порядке. Тебе надо есть. Я скоро пойду охотиться.

– Только не слишком скоро, ладно? Теперь моя очередь заботиться о тебе.

Выбора у меня нет. Пит кормит меня кусочками грусятины и изюмом, поит водой. Потом растирает мне ноги, чтобы они согрелись, укутывает их своей курткой и по самый подбородок застегивает спальный мешок.

– Твои ботинки и носки еще сырые. При такой погоде не скоро высохнут, – говорит он.

Гремит гром. В щель между камнями видны всполохи молний на небе. Сквозь трещины в потолке протекает дождь; Пит сделал у меня над головой навес из пленки.

– Интересно, зачем это все устроили? Грозу, дождь. Точнее, для кого?

– Для Катона и Цепа, – отвечаю я уверенно. – У Лисы наверняка есть где спрятаться. А Мирта… она собиралась меня мучить, но тут…

Мой голос замирает.

– Я знаю, что Мирта погибла. Видел ее вчера в небе. Ты ее убила?

– Нет. Цеп проломил ей голову камнем.

– Хорошо, что ты ему не попалась.

Воспоминания о пире накатывают со всей силой. Я чувствую тошноту.

– Я попалась. Он меня отпустил, – говорю я.

И потом, конечно, рассказываю остальное, все то, что до сих пор держала в себе, потому что Пит был слишком слаб для расспросов, а я была еще не готова пережить это заново. Взрыв, боль, смерть Руты, мое первое убийство и хлеб от Одиннадцатого дистрикта. Все, без чего нельзя понять случившееся на пире и то, как Цеп вернул мне долг.

– Он отпустил тебя, потому что не хотел оставаться в долгу? – искренне удивляется Пит.

– Да. Ты, возможно, не поймешь. У тебя всегда было всего вдоволь. Если бы ты жил в Шлаке, мне не пришлось бы тебе объяснять.

– Да и не пытайся, чего уж там. Куда мне понять своим умишком.

– Это как с тем хлебом. Наверное, я всегда буду тебе должна.

– Хлебом? Каким хлебом? Ты что, про тот случай из детства? – спрашивает Пит. – Думаю, теперь-то уж о нем можно забыть. После того как ты воскресила меня из мертвых.

– Ты ведь даже не знал меня. Мы никогда не разговаривали… И вообще, первый долг всегда самый трудный. Я бы ничего не смогла сделать, меня бы вообще не было, если бы ты мне тогда не помог. И с чего вдруг?

– Сама знаешь с чего, – отвечает Пит. В голове плещется боль, когда я качаю головой. – Хеймитч говорил, что тебя непросто убедить.