ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе) - Анатолий Луначарский

«Это уж такая черта его индивидуальности», — отвечает один критик.

Как — черта индивидуальности? Значит, другой может, ища, индивидуализировать свои работы, делать все лица без носов? Или снабжать свои порождения тремя руками? Ведь эта опухоль голеней и ступней уродлива — явно, бесспорно, без извинений уродлива?

Молчание… Курьезное время!

Или возьмите Ван Донгена. В последних Салонах Независимых художник этот показал себя вычурно упрощенным, чересчур горячим визионером, но интересным колористом. Я с удовольствием констатирую, что в нынешнем Салоне он засвидетельствовал себя и отличным рисовальщиком. Под названием «Три голубя» он выставил странное полотно с брошенными на нем тремя отроческими телами, сделанными, как у Хокусаи, несколькими штрихами, но вместе с тем имеющими в себе что–то от Египта. Этот каприз — большой набросок — можно все же считать художественным произведением, потому что тела поистине «имеют линию», и линию мастерскую, вольно–грациозную, чувственную и чистую в одно и то же время.

Но вот другое полотно, выполненное Ван Донгеном тою же техникой. Это верх безобразия!

На кусочке схематического острова растет схематическое плодовое дерево, под ним — половина схематической женщины. Ноги ее скверно расставлены, а голова находится за пределами картины. От нее распространяется что–то вроде луча прожектора, в котором находится схематический корабль. Название: «Тоска моряков по земле».

Но довольно об этих печальных полууспехах, более печальных, чем явная и бездарная нелепица футуро–кубистов, потому что здесь в силу царящих мнимоартистических предрассудков гибнет несомненная талантливость.

Кто утешает, так это все те же испанцы. Не все, конечно. Есть и среди них кривляки, — хотя даже у кривляк испанских ощущается нечто трагическое.

Саррога выставил в этот раз две вещи. Одна посвящена его католическим друзьям. Она деланно, слащаво, примитивно изображает шествие их куда–то под руководством какого–то ангелоподобного существа. Картина лишена, на мой взгляд, всяких достоинств. Трудно узнать Саррогу. Но зато по–прежнему пышен, сказочен, красив красотою Возрождения, волнующ глубиною психологии этот исключительный художник в «Поклонении царей». Пусть сколько угодно обвиняют его в чрезмерной полировапности тел и, как говорят, зализа нн ости техники. Пора наконец покончить с безобразно–исключительным преклонением перед «мазком». Какое мне дело до того, что нарочитый гурман но части «мазков» равнодушно пройдет мимо полотна Сарроги? Я ищу полных значительности образов, и где встречаю их—там радуюсь и хвалю.

Определяется и растет талант Субиора. Этот нашел свою оригинальность в амальгаме старины. Картины его, изображающие крестьян за обедом и крестьянок за молитвой, заставляют всех остановиться. У него вытянутый и какой–то гневный рисунок, заимствованный, несомненно, у так поздно признанного великого Греко, у него тщательная и сухая выписка лиц, достойная Гольбейна, голландское стремление к реализму, доходящему до иллюзии в скромных предметах утвари, и мистическая мрачность взоров Сурбарана. Все вместе поражает своей сумрачной, колючей серьезностью и почти странной атмосферой какого–то застывшего, во всех ничтожнейших частях трагичного бытия.

Но вот и все.

И Салон был бы почти пуст, если бы устроителям его не пришла в голову счастливая идея пристроить под его крылом довольно большую, хотя и несколько случайную коллекцию портретов от Давида до Ван Гога.

Тут действительно есть много интересного. Великолепный

Сулоага с женщиной в черном костюме, окутанной таинственным вечером, которая, бравурно подбоченясь, бросает вызывающий взгляд всему жадному и жестокому миру. Тут Каррьер с мягким Доде, мечтающим в сумерки, прижав к сердцу свою дочурку. Тут богатые портреты Домье, великого живописца, которого обстоятельства толкнули на путь карикатур, где он, впрочем, тоже занял первое место.

Кстати, в декоративном музее Лувра выставлена сейчас чудесная коллекция Моро, украшенная между прочим маленькой картиной Домье «Республика». Это колоссально! Поистине монументальная живопись на четверти метра доски.

Возвращаясь к портретной выставке Осеннего салона, отметим блещущие смелостью работы Гогена и Ван Гога и блещущие мастерством и солидностью техники портреты Бонна, Каролюса Дюрана и других стариков, превосходных в пору своей молодости.

Изумителен, на мой взгляд, портрет Сезанна, сделанный карикатуристом Германом Полем. Этот брюзгливый, истрепанный, помятый старикашка с живыми глазами и лицом, напоминающим Писемского, стоящий, растопырив ноги в туфлях, за мольбертом, не только поразительно запоминается, словно живой и хорошо известный вам чудак, но и раскрывает что–то важное в самой фигуре страдальца и труженика.

И, конечно, проводишь в трех залах портретов больше времени, чем в двадцати залах самой выставки. И не хочется уходить из этих трех комнат туда, где разлагается искусство И кубисты зарисовывают «предметы одновременно со всех точек зрения»!

ПО ВЫСТАВКАМ (Письмо из Парижа)

Впервые — «Киевская мысль», 1913, 21 апр., № 109.

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 1, с. 154—161.

Весенние месяцы в Париже приносят подавляюще огромное количество впечатлений для тех, кто следит за развитием или вообще проявлением жизни пластических искусств. Их трех больших Салонов, выставляющих картины и статуи тысячами, два уже открылись. Кроме того, мы имели три Салона декоративного искусства, а затем ряд выставок отдельных более или менее крупных мастеров. Среди этих маленьких выставок первое место должно быть отдано глубоко поучительной выставке картин старика Ренуара.

Я помню то светлое и радостное впечатление, которое произвела на меня ретроспективная выставка его творений лет десять тому назад, в первом Осеннем салоне. С тех пор не многое изменилось. Ренуар сейчас больной старик с полупарализованными руками, но весьма привлекательные полотна, которые он все же создал в годы болезни, не могут существенно изменить той физиономии, которую он создал себе в предыдущие тридцать лет. Ибо Ренуар создал себе вечное лицо.

Быть может, преувеличивают те, кто, как Арденго Соффичи[152], провозглашают Ренуара величайшим художником конца прошлого и начала нынешнего века, отводя вторые места таким мастерам, как Каррьер и Шаванн, но нет никакого сомнения, что Ренуар — один из своеобразнейших и величайших живописцев новейшего времени.

До полного выражения своей личности он дошел постепенно. И новая выставка, устроенная Бернгеймом, тем и интересна, что, давая по одной характерной картине для каждого года пятидесятилетней карьеры художника, она позволяет нам достаточно наглядно проследить его эволюцию.

Первое полотно, изображающее обнаженных женщин, носит на себе печать любовного подражания Курбс. Та же мастерская, но как будто случайная композиция; та же тяжеловатость форм, то же торжество здоровой плоти, тот же неинтересный бурый колорит.

Следующее полотно — тоже обнаженные женщины — находится в поразительном контрасте с первыми. Темный соус отброшен, краски не только светлы, но жидки, белесы, тела кажутся бескровными, рельеф утерян, видно больше заботы о декоративном вкусе в распределении красочных пятен на плоскости. Что случилось? — Ренуар познакомился с Эдуардом Мане. Нельзя сказать, чтобы он сразу выиграл от этого, но освобождение от академической условности, бунтарский дух искания, присущий Мане и его сподвижникам, толкнули Ренуара на следующую, высшую и более самостоятельную ступень.

Никто так не отнесся к так называемому пленэру, то есть требованию писать сюжеты вне мастерской, непосредственно обласканными солнечными лучами, — так, как Ренуар. Солнце, воздух, трепетные тени листвы, нежные пары — все это в его душе будило не любопытство техника и наблюдателя, как во многих его сверстниках, но бесконечную, полупьяную, в одно и то же время безотчетно животную и утонченную радость; радость перед воздухом и светом — это первый элемент в поэтической душе Ренуара. Тот поразительный синтез, которого достиг он в смысле сочетания чистейшей живописи с поэтическим содержанием, мог быть им достигнут лишь как результат этого основного переживания его души, захватывающей, детски чистой радости перед воздухом и светом, восторженной любви к предметам и людям, поскольку они купаются, нежатся, тают в этом воздухе и этом свете.

Первоначально, выбирая сюжеты главным образом для прославления «полновоздушности», Ренуар остановился на детях и женщинах, как на объектах наиболее подходящих для созидания симфонии жизнерадостности. Детей Ренуар берет такими как они есть. Его собственная детская душа позволяет ему быть изумительным портретистом маленьких человеческих зверьков. Но человеческими зверьками делает он и женщин. Психологически тип ренуаровской женщины — это хорошенькое животное, которое хочет безумно счастливо жить, дышать, резвиться, греться на солнце. Должно быть, та бесконечная нежность, с которою записывал Ренуар таких женщин и детей, отразилась в необычайной бархатистости его туше: они у него такие нежные, мягкие, пушистые, словно сотканные из тех же воздуха и света, которые их ласкают. Ясные, невинные глаза, розовые щеки, черные бровки, золотистые локоны, спадающие на низковатый лоб, гибкие, больше привыкшие к наготе тела — вот физический тип женщины Ренуара.