Дом душ - Артур Мэкен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Отчего именно к Кларку?
– Потому что я уверен, что в распоряжении Кларка имеются какие-то факты об этой женщине, факты, о которых мне ничего не известно.
– Ну и что с того?
Мистер Вильерс откинулся на спинку стула, задумчиво смерил взглядом Остина и наконец ответил:
– Моя идея состояла в том, чтобы нам с Кларком наведаться в гости к миссис Бомон.
– Пойти в подобный дом? Нет-нет, Вильерс, это невозможно. И потом, сами подумайте: какой результат…
– Это я вам скоро расскажу. Но я собирался сказать, что это еще не все мои сведения – расследование мое завершилось самым экстраординарным образом. Вот, взгляните на эту маленькую, аккуратную рукопись. Как видите, страницы пронумерованы, и я даже дал себе труд перевязать ее красной ленточкой, как делается с официальными документами. Не правда ли, смахивает на судебное дело? Пробегите ее взглядом, Остин. Это описание тех развлечений, которые миссис Бомон устраивает для избранных гостей. Человек, который это написал, сумел уйти живым, но думаю, что проживет недолго. Доктора говорят, что он перенес некое чудовищное потрясение.
Остин взял рукопись в руки, но так и не прочел ее. Раскрыл наугад аккуратные странички; на глаза ему попалось какое-то слово и следующая за ним фраза; Остину сделалось дурно, губы у него побелели, с висков ручьем полил холодный пот, и он отшвырнул записки.
– Уберите это, Вильерс, и никогда больше не говорите об этом! Послушайте, неужто вы каменный? Страх и ужас самой смерти, мысли человека, что стоит связанный холодным утром на помосте, обтянутом черным, и слышит звон погребального колокола, и ждет клацанья затворов, – все ничто по сравнению с этим! Нет, я не стану этого читать – я больше никогда не смогу спать спокойно.
– Ладно. Могу представить, что вы там увидели… Да, это довольно ужасно – но, в конце концов, все это старая история, древняя мистерия, разыгранная заново в наши дни, на сумрачных лондонских улицах вместо виноградников и оливковых рощ. Мы знаем, что бывало с теми, кому довелось встретить Великого бога Пана, и мудрые знают, что всякий символ обозначает нечто, а не ничто. И в самом деле, то был изысканный символ, под которым люди давным-давно скрывали свое знание о самых жутких, самых потаенных силах, что лежат в основе всех вещей; силах, пред которыми души людские вянут, умирают и обугливаются, подобно тому как их тела обугливаются под воздействием электрического тока. Подобные силы нельзя упоминать, нельзя называть, нельзя воображать себе иначе, как под покровом и символом, символом, который большинству из нас кажется устаревшей поэтической фантазией, а иным и вовсе дурацкой побасенкой. Но, как бы то ни было, мы-то с вами кое-что знаем о том ужасе, что может обитать в потаенных уголках жизни и являться в человеческой плоти, когда не имеющее облика обретает его. Как же так, Остин? Как такое может быть, что сам дневной свет не обращается во мрак пред лицом этой твари, как твердь земная не плавится и не вскипает под подобной ношей?
Вильерс расхаживал по комнате взад-вперед, на лбу у него выступили капли пота. Остин некоторое время сидел молча, однако ж Вильерс увидел, как он осенил себя защитным знаком.
– Повторяю, Вильерс, вы ведь не сунетесь в подобный дом, не правда ли? Живым вам оттуда не выйти!
– Нет, Остин, я выйду живым – и я, и Кларк.
– Что вы имеете в виду? Это невозможно, вы не осмелитесь…
– Погодите. Нынче утром погода была очень приятна, воздух свеж; дул легкий ветерок, даже на этой угрюмой улице, и я решил пройтись. Пикадилли простиралась предо мной, чистая и ясная, солнце сверкало на проезжающих экипажах и трепещущих листочках парка. Все было радостным, мужчины и женщины смотрели на небо и улыбались, спеша по делам или навстречу удовольствиям, и ветер резвился так же безмятежно, как над лугами и цветущим дроком. Но я каким-то образом оторвался от жизнерадостной толпы и медленно побрел по тихой, унылой улочке, где не было ни солнца, ни воздуха, и немногочисленные пешеходы невольно замедляли шаг и застывали в нерешительности на углах и в подворотнях. Я шел и шел, почти не понимая, куда иду и что тут делаю, однако же меня, как иногда бывает, преследовало чувство, что нужно идти дальше, смутное ощущение какой-то неведомой цели. Я брел все дальше, успев обратить внимание, как мало народу в молочной, и подивиться несуразному нагромождению грошовых трубок, черного табака, леденцов, газет и листков с комическими куплетами, втиснутому в одну-единственную витрину. Меня внезапно пробрало холодом – и, пожалуй, именно это впервые дало мне знать, что я нашел искомое. Я оторвал взгляд от мостовой – передо мной была пыльная лавчонка с выцветшей до нечитаемости вывеской; красный кирпич двухсотлетней давности закоптился дочерна, и на стеклах скопились грязь и сажа бессчетных зим. Я увидел то, что мне было надо; но потребовалось, наверное, минут пять, прежде чем я сумел взять себя в руки, войти внутрь и спросить нужное ровным тоном, со спокойным лицом. Возможно, голос у меня все равно дрогнул, так как старик, что выполз из каморки в глубине лавки и принялся медленно ковыряться в своем товаре, посмотрел на меня странно, когда перевязывал сверток бечевкой. Я уплатил сколько спросили и остался стоять, прислонясь к прилавку, – я испытывал странное нежелание забрать покупку и уйти. Спросил, как идут дела, и узнал, что торговля нынче плоха и доходу почти не приносит; а впрочем, и улица стала совсем не та, с тех пор как изменилось движение, но это случилось еще лет сорок назад, «еще батюшка мой жив был», как выразился лавочник. Я наконец убрался оттуда и торопливо зашагал прочь – улочка и в самом деле была преунылая, и я был только рад вернуться к толпе и шуму. Хотите взглянуть на мое приобретение?
Остин ничего не ответил, только слегка кивнул; он по-прежнему был бледен и
