Петер Каменцинд. Под колесом. Последнее лето Клингзора. Душа ребенка. Клейн и Вагнер - Герман Гессе

крестовый ход, сам по себе очень красивый, содержит сокровище – прелестную фонтанную часовню; монашеская трапезная с мощно-благородным крестовым сводом, затем молельный зал, парлаторий[46], трапезная для мирян, жилище настоятеля и две церкви плотно примыкают друг к другу. Живописные стены, эркеры, ворота, садики, мельница, жилые дома уютно и отрадно окружают могучие древние постройки. Просторная предфасадная площадь лежит спокойная и пустынная, играя во сне тенями своих деревьев; лишь в послеполуденный час она ненадолго как бы оживает. Тогда из монастыря выходит стайка молодых людей, разбегается по просторной площади, приносит с собою чуточку движения, восклицаний, разговоров и смеха, порой играет в мяч, а по истечении часа быстро и бесследно исчезает за стенами. На этой площади иному, бывало, приходило на ум, что это место прямо-таки предназначено для жизни и радости, что здесь должно бы произрастать нечто живое, утешное, здесь зрелые и добрые люди должны бы предаваться радостным мыслям и создавать прекрасные светлые творения. Уже давно сей чудесный, далекий от мира, укрытый за холмами и лесами монастырь предоставили ученикам протестантской теологической семинарии, дабы впечатлительные юные умы окружали красота и покой. К тому же молодые люди не подпадают там под отвлекающее влияние городов и семейной жизни и остаются избавлены от вредоносного созерцания деятельного бытия. Таким образом юношам можно годами всерьез внушать, что изучение древнееврейского и греческого языков вкупе с побочными дисциплинами составляет цель их жизни, и обращать всю жажду юных душ к чистым и идеальным штудиям и удовольствиям. Как важный фактор добавляется жизнь в интернате, принуждение к самовоспитанию, чувство единения. Фонд, на средства коего семинаристы живут и учатся, таким образом позаботился, чтобы его воспитанники становились носителями особенного духа, по которому их впоследствии всегда можно будет узнать, – тонкий и надежный способ клеймения. За исключением необузданных натур, нет-нет да и выбивающихся из общей картины, каждого швабского семинариста всю жизнь можно распознать как такового.

Те, у кого при поступлении в монастырскую семинарию еще была мать, на протяжении всей жизни вспоминают тогдашние дни с благодарностью и растроганной улыбкой. Ханс Гибенрат к их числу не принадлежал и никакой растроганности не испытывал, однако мог наблюдать множество чужих матерей и вынес от этого странное впечатление.

В больших коридорах, обрамленных стенными шкафами, так называемых дормиториях[47], повсюду стояли сундуки и корзины, и мальчики вместе с родителями распаковывали и раскладывали свое нехитрое имущество. Каждому был отведен нумерованный шкаф, а в рабочих комнатах – нумерованные книжные полки. Сыновья и родители, стоя на коленях на полу, разбирали вещи, фамулус[48], точно князь, расхаживал среди них и то тут, то там давал благожелательный совет. Распакованную одежду расправляли, рубашки аккуратно складывали, книги громоздили стопками, сапоги и домашние туфли ставили в ряд. Экипировка у всех в основном была одинаковая, ведь минимальное количество белья, которое надлежало привезти с собой, и все существенное из прочего скарба заранее определялось инструкцией. Жестяные тазы с нацарапанными фамилиями были извлечены из багажа и расставлены в умывальной, рядом поместились губка, мыльница, гребешок и зубные щетки. Кроме того, каждый привез с собой лампу, бидон для керосина и столовый прибор.

Поголовно все мальчики были крайне деловиты и взволнованны. Отцы улыбались, пытались помочь, часто поглядывали на карманные часы, изрядно скучали и норовили улизнуть. Но душою всех этих хлопот были матери. Один за другим они извлекали предметы одежды и белье, разглаживали складки, поправляли лямки, тщательно примеривались и раскладывали в шкафу, как можно аккуратнее и практичнее. Попутно не скупясь на увещевания, советы и нежности:

– Новые рубашки постарайся особенно беречь, обошлись-то в три марки пятьдесят!

– Белье будешь присылать раз в месяц поездом… а если срочно, то почтой. Черная шляпа только для воскресных дней.

Пухлая, приятная женщина, сидя на высоком сундуке, учила сына искусству пришивать пуговицы.

– Коли затоскуешь по дому, – слышалось в другом месте, – пиши мне. Да, в конце концов, и Рождество не за горами.

Миловидная, еще довольно молодая женщина оглядела наполненный шкаф сынка и ласково провела ладонью по стопкам белья, сюртучкам и брючкам. Покончив с этим, она приголубила сына, широкоплечего толстощекого мальчугана. Тот застеснялся и, смущенно смеясь, запротестовал, а чтобы не выглядеть неженкой, еще и засунул руки в карманы. По всей видимости, матери расставание давалось тяжелее, чем ему.

С другими было наоборот. Они растерянно и пассивно смотрели на своих суетящихся матерей и, казалось, с радостью прямо сейчас вернулись бы домой. Но у всех страх перед разлукой и обостренное чувство нежности и привязанности тяжко боролись с робостью перед свидетелями и с упрямым достоинством первой возмужалости. Кое-кто, глотая слезы, строил нарочито беспечную мину и прикидывался, будто ему все нипочем. А матери улыбались.

Помимо необходимых вещей, чуть не каждый извлекал из своего сундука еще и какую-нибудь роскошь – мешочек яблок, копченую колбасу, корзиночку печенья и прочее. Многие привезли коньки. Всеобщее внимание привлек маленький, плутоватый с виду мальчуган, который прихватил с собой целый окорок и даже не собирался его прятать.

Легко было отличить, кто из мальчиков приехал прямиком из дома, а кто успел пожить в институтах и пансионах. Но и эти тоже явно испытывали напряженное волнение.

Господин Гибенрат помог сыну распаковать вещи, причем действовал умно и практично. Справился он со своей задачей раньше большинства других и некоторое время, скучая, беспомощно стоял с Хансом в дормитории. А поскольку видел вокруг себя увещевающих и поучающих отцов, утешающих и дающих советы матерей да смущенно внимающих сыновей, то почел необходимым сказать Хансу несколько напутственных слов. Долго в задумчивости неловко топтался подле безмолвного сына, затем вдруг заговорил, разразился небольшой подборкой патетических фраз, которые Ханс слушал с удивлением, не говоря ни слова, пока не заметил, что стоящий рядом священник насмешливо улыбается над отцовской речью, тут он устыдился и оттащил оратора в сторону.

– Так ты, стало быть, не посрамишь честь семьи? Будешь слушать начальников?

– Конечно, – сказал Ханс.

Отец умолк и облегченно вздохнул. Он начал скучать. Ханс тоже чувствовал себя слегка потерянно, то с боязливым любопытством смотрел в окна на тихий крестовый ход, чья старозаветно-отшельническая величавость и покой странно не вязались с шумящей наверху молодежью, то робко поглядывал на занятых товарищей, из которых пока никого не знал. Штутгартский мальчик, несмотря на свою изысканную гёппингенскую латынь, надо полагать, экзамен не выдержал, во всяком случае, Ханс нигде его не видел. Ни о чем особо не думая, он присматривался к будущим одноклассникам. При всем сходстве экипировки можно было с легкостью отличить горожан от крестьянских отпрысков, а