Огонь Прометея - Сергессиан

мглистого воздуха и не будучи в состоянии уразуметь нагрянувший шторм, что искрящей сечью гроз истреблял мир души моей… Оглушительный удар грома при ошеломляющей вспышке расколол небо, и тотчас гулким залпом грянул ливень, — яростной, ледяной дробью на священный дол низвергаясь, тысячами всплесков решетя гладь мутно-серого озера. Как ошпаренный бросился я под буйно колышущийся навес леса, и, казалось мне, что творится нечто неимоверное, нечто кошмарное, апокалипсису сродное… Насквозь промокший и пробранный холодом бежал я через бушующую чащобу, но не ощущал ни того, ни другого, ибо заливался безудержными слезами и дрог от эмоционального потрясения, меня изнутри нещадно обуревавшего.

Когда я, чуть дыша, полуживой, добрел до поместья, дождь, изрядно унявшийся, продолжал кропить размякшую, слякотную землю. Лаэсий и Эвангел дожидались меня на крыльце. Мы вошли в дом, и покуда Эвангел проворно помогал мне снять мокрую одежду, Лаэсий тихо, но твердо молвил:

— Себастиан, я предупреждал тебя, что сегодня предвидится ливень.

— Я не расслышал, — ответил я (нисколько не кривя душой).

— Нет, — возразил наставник, — ты не желал слышать.

Он был совершенно прав… как всегда…

Ввиду данного злоключения я простыл. В ближайшие дни о походах не могло быть и речи. Впрочем, и погода к тому совсем не располагала: атмосфера держалась пасмурная, гнетуще-хмурая, болезнетворная; дождь сек оконные стекла и заунывно гремел по крыше; ветер, проносясь с протяжным воем, раскачивал глянцевито-темные леса; вершины гор заволокло густым дымчатым туманом; по временам землю содрогали раскаты грома, беспросветное небо сверкало молнией. До душащих слез обидно и томительно было мне оттого, что хотя бы мельком не могу повидать милую Наяду. Тогда я прикрывал глаза и воображал ее: она являлась мне очень живо, но отдаленно («далекое пламя»); и сколь бы я, концентрируясь, ни усердствовал приблизиться к ней, заглянуть в самые ее очи, она оставалась недосягаемой, точно бы я плыл против течения, кое нивелировало все мои потуги, на исходном месте удерживая неумолимо…

Мне приснился сон. Я стоял перед зеркалом и лицезрел себя… обычным… Гладкое юношеское лицо смотрело на меня печально-спокойными глазами, и трогательное выражение их, блеском подернутых, — единственная деталь, которую я отчетливо — необычайно отчетливо — помню… Вне себя от изумления выбежал я из своей комнаты. Ничего не различая (словно кругом была пустота), покинул поместье. Преодолел путь (созерцая его во всех подробностях) за какие-то неразличимые мгновения и очутился у белого домика с красной двускатной крышей. Отворив дверь, вошел внутрь. То, что предстало моему взору, невозможно описать словами, ибо осознать невозможно. Как любое обустроенное помещение, это будто соблюдало определенную систему, однако система сия представлялась пугающим хаосом. Предметы обстановки и их положения не имели никакого смысла, противореча всякой рациональной догадке. Все было иначе (странно, необъяснимо, невыразимо чуждо), — словно то не человеческое жилище, а обитель каких-то существ неведомых… Только зеркало, висевшее на стене, воспринималось привычным и даже успокаивающим… таинственно манящим… Я подошел к нему. В отражении я увидел ее — девушку: в смутном полумраке за моей спиною полностью обнаженная стояла она (загадочная, всеведущая улыбка средь неясных черт), и в сложенных лодочкой ладонях ее, к груди подъятых, сказочно пламенел алый цветок. Я обернулся. Но позади никого не было. Лишь загроможденное ничто — лишь брезжащая тьма. В удушающем смятении схватился я за голову и вдруг понял: она сплошь покрыта волосами. Опять воззрился в зеркало: чистый юношеский лик мирно на меня смотрел, и в блещущем взгляде его было нечто гипнотическое, мучительно-завораживающее… страшащее до бесчувствия… Я стал ощупывать свое лицо, уверяясь (но не веря), что оно не может быть таковым, каково в отражении, что внешне я остался прежним. И тогда явилось прозрение: находящееся по ту сторону зеркала — иной мир… не менее реальный, чем этот, но и не менее иллюзорный… Я резко пробудился. Неуловимые полумысли, сродни стае вспугнутых птиц, взметнулись прочь от вспыхнувшего сознания, что дым от огня. Мне едва давалось дышать; сердце изнывало в груди, и на глаза навертывались жгучие слезы…

Нужно было отвлечься. По роковому наитию я вспомнил о бывшем в нашей библиотеке сборнике романтической поэзии эпохи Ренессанса, каковую до того нарочито обделял вниманием, относясь к ее пылкой сентиментальности и вычурности слога с известной долей скептицизма (и некоторой, пожалуй, непроизвольной опаской). Но теперь эти стихи (по большей части о потаенной или безответной любви) воистину восхитили меня: словно я, доселе не умея, внезапно научился их читать — уразумел их сокровенный язык, — и чудилось мне, точно они торжественно воспевают мои собственные переживания. Зачитываясь сими сонетами, элегиями, эклогами, выучивая их наизусть, я и безутешно грустил о себе и преисполнялся благостной гордости: исходил слезами, улыбаясь; воздыхал, ликуя. В итоге, следующим вечером надо мной возобладала назревшая идея опробовать перо на давеча приобретенном опыте — сочинить стихотворение, к Наяде обращенное. И лишь стоило мне нанести на лист дебютную строку, взблеском знамения нисшедшую, как меня обуял неистовый жар вдохновения, и трепетно-дерзновенное перо, едва поспевая за лавиной мыслей, лихорадочно записывало мелодичные рифмы, в такт сердцу звучащие (с естественностью той подобной, с какою поют птицы)… Все для меня перестало существовать: время, пространство, ощущения, — только орхестра134 подсознания и Муза, на ней гласящая… Когда я окончил, черкнув восклицательный знак, волна поистине манической мощи, что пронесла дух мой сквозь море эмоций, сей же миг отхлынула. Вновь оказавшись на тверди реальности, резко ощутив свое пребывание в сем материальном мире, я испытал небывалое бессилие, будто писал собственной кровью; и, благоговейно спрятав рукопись (как прячут святыню), провалился в беспамятный сон…

Проснувшись поздним утром, первым делом я настежь распахнул окно, и неизреченным восторгом на меня повеяло: природа, как в счастливой сказке, избавилась от проклятья ненастья, воссияла дивными красками, теплотой заблагоухала медвяной, в благоденствии нежась, — еще чудеснее прежнего…

Я спустился позавтракать. Лаэсий, осведомившись о моем самочувствии, сообщил, что сегодня стоит ожидать доктора Альтиата, так как тот уже был уведомлен о моем легком недуге (Лаэсий пообещал безотлагательно оповещать его о любом расстройстве здоровья кого-либо из нас; но все-таки в своей депеше, изложив общую несерьезность симптомов, наставник настоятельно просил друга повременить с приездом до прекращения дождей).

Вскоре, — когда мы все втроем находились в столовой, — со двора послышался стук копыт: доктор Альтиат прискакал верхом на своем вороном коне…

— Эребе135, — присовокупил я.

— Да, — кивнул Себастиан, взаимно мне улыбнувшись. — У доктора было своеобычное, довольно, надо сказать, мрачное чувство юмора. Но это, конечно, нисколько его не умаляло, — ведь сие беспременно человеку добродетельному, что дух его соткан из ярких лучей и теней