Другая страна - Джеймс Болдуин

– Конечно будем. Но не в этом дело. Я хочу сказать, как бы ни было мне хорошо, какие бы блаженные минуты я ни переживал в будущем, этот дом навсегда останется в моем сердце. Я понял здесь очень важные вещи.

– Какие же?

Ив повернулся к Эрику.

– Я всегда боялся, что останусь мальчиком на одну ночь – пойду по стопам матери. – Он снова перевел взгляд на окно. – Но здесь, в этом доме, с тобой, я отчетливо понял, что так не будет. Неправда, что яблоко от яблони недалеко падает. У меня будет другая судьба. – Он немного помолчал. – Все это я понял благодаря тебе. Странно, но вначале – веришь ли? – мне показалось, что ты видишь во мне просто торгующего собой юнца. А я о тебе подумал: вот еще один развратный американец в поисках красивого порочного мальчика.

– Но ты вовсе не красив, – сказал Эрик, потягивая виски. – Au fait, tu plutôt moche[37].

– Oh. Ca va[38].

– Начнем с того, что ты курносый. – Эрик нежно коснулся кончика его носа. – Рот великоват. – Тут Ив рассмеялся. – Лоб слишком высок, кроме того, ты рано облысеешь. – Говоря, он любовно гладил лоб и волосы Ива. – А уши, дружок, они просто как у слона или как крылья самолета.

– Ты первый человек, назвавший меня уродом. Может, именно на это я и клюнул, – сказал, засмеявшись, Ив.

– Что еще… Глаза вроде неплохи.

– Tu parles. I’ai du chien, moi[39].

– Раз уж ты сам об этом заикнулся… Боюсь, ты прав.

Они помолчали.

– Каких только негодяев я не встречал, – серьезно произнес Ив, – началось это рано, а продолжалось очень долго. Удивительно, что я не стал совсем sauvage[40]. – Он отпил виски. Эрик не видел лица Ива, но ясно представлял себе его: строгое, смущенное и еще очень юное; жестокость, проступавшую в чертах, породили былые страх и боль. – Сначала моя мать и вся эта солдатня ils étaient mes oncles, tous[41], – он не мог удержаться от смеха, – а потом все эти жуткие липкие мужики, сколько их было – даже не припомнить… – Он снова замолк. – Я лежал в постели, а иногда мы даже и в постель не ложились и позволял им сопеть надо мной и расточать свои слюнявые поцелуи. Некоторые выдумывали невесть что – с тех пор я убежден: ни одна шлюха не расскажет всего о своих клиентах, легче палец себе отрубить, чем выслушать такой рассказ. А ведь все это происходит, каждый день происходит. – Он склонился вперед и, обхватив колени, продолжал смотреть в сторону моря. – Потом брал у них деньги, а если с этим возникали трудности, угрожал: ведь я был несовершеннолетний, их нетрудно напугать – почти все они трусы. – Он почти перешел на шепот: – Никогда не думал, что мужское прикосновение, объятие может доставить мне радость, даже в голову не приходило, что у меня могут быть настоящие любовные отношения с мужчиной. Да и вообще с кем-либо.

– А почему, – заговорил наконец Эрик, – ты не перешел на женщин, если мужчины вызывали у тебя столь сильную неприязнь?

Ив помолчал. Потом заговорил снова:

– Не знаю даже. D’abord [42]брал, что шло в руки, или, точнее, соглашался, когда брали меня. – Взглянув на Эрика и ухмыльнувшись, он отхлебнул виски и встал на ноги. – С мужчинами проще, требуется меньше времени – более легкие деньги. Женщины хитрее мужчин, особенно те, что бегают за мальчиками, и обычно менее привлекательны. – Он фыркнул. – Работенка потяжелее и не столь надежна. – Лицо его вновь нахмурилось, приняв слишком уж мрачное выражение. – Там, где мне приходилось бывать, встречалось не так уж много женщин. Там и людей не было. Одни мертвецы. Мертвецы. – Он замолчал, плотно сжав губы, в глазах его поблескивал проникающий через окно свет. – В кафе у матери крутилось достаточно шлюх, впрочем, да, было и несколько нормальных женщин, но меня от них тоже воротило. – Он подошел к окну и замер там, стоя спиной к Эрику. – Не люблю l’élégance des fammes[43]. Каждый раз, когда вижу женщину в вечернем платье, мехах и драгоценностях, мне хочется сорвать с нее все эти дорогие шмотки, потащить в какой-нибудь грязный сортир и заставить нюхать там писсуары, пропахшие мочой, вонь тысяч мужчин, чтобы она знала, что ни на что больше не годится и лучшего не заслуживает. Ей не одурачить меня шикарными тряпками, которые она получила, окрутив какого-то доверчивого мужика.

Хотя Эрик рассмеялся, но эта гневная тирада напугала его.

– Сотте tu es férocel! [44]– Он смотрел, как еле заметный в темноте Ив, отойдя от окна, худой и длинный, неслышной кошачьей походкой меряет шагами комнату. Даже в полумраке было заметно, что тело его изменилось, оно постепенно утрачивало юношескую угловатость.

Эрик продолжал следить за движениями этого гибкого, своенравного тела. Потом перевел взгляд на лицо юноши. Сегодня особенное внимание Эрика привлек лоб, его линии казались чище обычного, а вот рот выглядел жестким и одновременно беззащитным. То, что Ив так раскрылся, говорило о его любви и доверии к Эрику, но являлось также и доказательством большой душевной силы. Когда-нибудь Ив перестанет нуждаться в нем, как сейчас.

Запрокинув голову, Ив допил виски и с улыбкой повернулся к Эрику.

– Ты сегодня отстаешь. Что случилось?

– Старею. – Но он все же, издав короткий смешок, опустошил стакан и вручил его Иву.

Когда Ив оставил его одного в комнате, Эрик, слыша, как тот возится на кухне, и глядя на мигающие желтоватым светом прибрежные огоньки, вдруг почувствовал, как что-то раскрылось в нем и невыразимое отчаяние охватило все его существо. Пришла мадам Беле: до Эрика доносились с кухни голоса Ива и старой крестьянки, но разобрать слова он не мог.

Когда Ив перестанет нуждаться в нем, он снова погрузится в хаос. Ему припомнились одинокие мужчины, которые обнимали его, ласкали и покорялись ему во тьме более кромешной, чем самая темная ночь. Они пользовались не только его телом; из-за своей слабохарактерности он стал вместилищем такого человеческого горя, такой несказанной муки, о существовании которых не имел ранее представления. Эта ноша делала его беспомощным, хотя и наделяла странным изяществом, а также властью. Иногда, собравшись с духом, он подумывал о том, чтобы выпутаться из этой драматической ситуации, в которую оказался невольно втянут и даже играл одну из основных ролей. Но выходы были перекрыты – их перекрыли все те же алчные мужчины: слишком важна была его роль.

Он задумался об этих мужчинах – невеждах, ничего не знающих о себе. Мужьях, отцах, гангстерах, футболистах, бродягах, кого среди них нет! Они встречаются повсюду, даже там, где их, казалось, и в помине не должно быть. К нему тянулись, не ведая толком,