Избранное - Николай Атаров

— Мерин старый, но ведь рослый какой. А он на него взгромоздится — наездник. Боюсь, не убился бы. Станешь наказывать — молчит. Или плачет.

Ее слушали со вниманием. Редька это чувствовал. Тот же добрый голос спросил с укором:

— Молчит? А разве слезы — это молчание?

Мать ничего не сказала. Кто-то дал ей стакан воды — попить. И снова упрямо звучал добрый голос, и Редька уже понимал, что с этой теткой, куда ни шло, разговаривать можно.

— Правду говорят, что ты с лошадью подружился? По ночам ее сторожишь?

— Я только по вечерам сторожу, это зря наговаривают… — И вдруг, все застилая в глазах, тоска по справедливости, обида за Маркиза подсказали самые нужные слова. Он повернулся к отцу: — Я-то мерина твоего сторожу, а только ему новый хомут нужен, холку натерло — слышь, отец? Долго ты там сидеть собираешься?

— А ты без хомута вываживай, — отозвался отец и пояснил комиссии: — Лошадям с древнейших времен полагалось — все двадцать четыре часа на ногах! Ты в поводу вываживай.

Все смеялись. Карандаш сильно стучал.

— Вас не о лошади спрашивают! Что вы о сыне скажете, папа?

— Доложено правильно. Говорить не о чем.

— Вы его любите?

— А я конюх. В оранжереях.

— Странный ответ.

— Он плохо слышит, — пояснила мать.

— Вы отец? Или только жилец в доме? Только койку снимаете?

Отец молчал.

— А это что? — возвысил голос тот, с блестящими скулами, заинтересовавшись жокейской шапочкой, которую мял в руках Сергей Костыря.

— Это от прошлых лет. Наездником работал на ипподроме… А вы, гляжу, и сами не знаете, о чем меня спрашивать: о лошадях или о детях. — Костыря перешел в наступление: — С лошадьми-то как управляться, я могу научить, а вот с детьми… — Он вытянул вперед сжатые в ладонях руки: — Вожжи держать есть три способа: французский, немецкий и английский.

— Считаю ваше поведение непродуманным, несерьезным, — оборвал председатель. — Хороши родители! Значит, вы сами мальчишку в конюхи произвели?

— Доложено правильно. Говорить не о чем, — отчеканил отец, опустив руки, только что державшие коня на вожжах.

— А ведь мы вас оштрафуем, гражданин хороший.

— Вам нужны мои десять рублей. Остальное вас не интересует, — спокойно, с достоинством отозвался Костыря. И Редька обрадовался тому, как заступается за него отец — лучше Потейкина!

— И еще кличку сыну придумали: Редька! А выходит, что… хрен редьки не слаще, — со злостью бросил тот, с розовыми скулами, и сомкнул рот.

И этой шутке все обрадовались. Они устали заседать и смеялись. Смеялись! Он повернулся и пошел за дверь. Он просто спрятался от смеха за дверью. Он стоял, прижав закрытую дверь спиной. Но все равно слышал, как там смеются над отцом.

— Короте́нько, короте́нько, товарищи, — слышался усмиряющий голос того, навсегда ненавистного человека.

Домой он возвращался в одиночку — без матери.

Шел и посвистывал.

С этой стороны ремонтируемого участка улицы был тоже выставлен восклицательный знак для проезжего транспорта. Редька секунду-другую раздумывал. Потом, не вынув рук из карманов, обошел столбик. Пусть стоит как стоял.

4

В тот день холодный ветер принес дыхание зимы. В сумерках началась поземка. Чуть прибелило снегом дорожки, могильные плиты. И пока Редька пробирался знакомыми тропами, он знал, что там, за кустами, на пустыре ждет его Маркиз. Это делало его счастливым. Чтобы протянуть время, он не спешил.

Прошло десять дней, как посадили отца, как началась у Редьки тайная жизнь. После школы он с портфелем шел к Маркизу — поить, кормить, впрягать в телегу, возить песок и гравий. Сначала он делал все без охоты, мать принуждала. Мерин так себе — по правде сказать, дохлый. Старик. Но однажды заржал. Громко-громко. И голову повернул — стороной проехал в город конный взвод милиции. Так смешно стало: мерин от волнения и хвост поднял, и яблоки накидал под ногами.

На кладбище Редька был как дома. Все равно как и в теплые дни, влюбленные гуляли по дорожкам, целовались в глухих местах на скамейках. Он подкрадывался — ах, опять эта Лилька с наведенными бровями и голубыми ресницами! А с нею кто? Васька Петунин? Ну, ма́ком — уж больше мотоцикла не оставит в воротах! Лилька закидывает голову, изгибается для поцелуя. Редька поглядывает и тоже губы вытягивает. Задев нечаянно ветку, приседает, чтобы не заметили.

— Давно хотела спросить, Вася, — томно спрашивает Лилька, — склеп — это скульптура или помещение?

— Помещение, — отзывается Вася.

И верно что помещение: склеп, о котором спрашивает Лилька, вроде кирпичного амбара на задах бабкиного двора.

Насладившись услышанным и подсмотренным, Редька шел по дорожке дальше. На другой скамейке сидела женщина, тоже знакомая, из их дома. Перед ней коляска с младенцем. Редька прятался за кустами и подслушивал ее умильную болтовню.

— А мы теперь ротик вытрем… «А мы, скажи, не хотим…» — развлекая себя, на два голоса вела она разговор. — А теперь носик… «А мы, скажи, обратно не хотим…» А мы цыпику дадим рожочек… «А мы назло сделаем пипи…» Ай-яй-яй, какая лужица!

«Глупостями занимается», — заключал он и шел дальше.

На краю открытой ямы сидели могильщики. Отец говорил, какие раньше бывали бородатые, несытые на водку могильщики, а эти ненастоящие: студенты из местного педучилища. Они тут к стипендии подрабатывают. Один, в берете и в очках, был знаком с Редькой.

— Редька, подь к нам в компанию! — кричал очкарик.

И он присаживался на веревках, измазанных глиной и снегом. У могильщиков перекур. Они беззлобно препирались, кидались комками земли. Еще молодые.

— Что ж ты глину-то на живые цветы бросаешь! — укорял один другого.

— Тесно!

— Поживем — еще тесней будет! Через тридцать лет семь миллиардов гавриков будет на Земле. Где ж их всех разместить — живых и мертвых?

— Выходит, Мальтус даром что поп, а все предвидел.

Хороши могильщики! Что говорят, ни черта не поймешь. Они смеялись, а он хмурил брови. Не любил непонятное, не любил, когда без него смеются. Какого-то еще Мальтуса выдумали!

— В школу ходи, там тебе все объяснят, — говорил очкарик в берете. — Учиться надо, а не вожжами трясти. Утром по радио дети выступали — слышал?

— По радио? Это артисты говорили, а не дети. — Он понимал, что какое-то коленце надо выкинуть, чтобы студенты без него не смеялись. — Это все нарочно. За это им деньги платят. Нет таких граблей, чтобы от себя гребли. А учатся, потому что заставляют. А если бы не заставляли, зачем это надо? Хорошо: принять на ночь таблетку, а утром все знаешь!

Теперь студенты смеялись вместе с ним. И не над ним, а над кем-то из своих. Тому, видно, как раз впору пришлось его мечтание.

— А ну, Редька, рассказывай, как тебя на комиссию таскали!

И он с готовностью плел всякую несусветицу:

— Мать меня заперла в комнате. Сказала: «Ты у меня насидишься!» — и ушла. А эти мильтоны на трех мотоциклах приехали. Через форточку меня потащили. Потейкин на меня наручники — р-раз! И — прямо в суд! Привели, усадили на скамью подсудимых всю нашу кодлу: и Цитрона, и Соплю, и Руслана, и Сенькина. Сенькин — маленький, кудрявенький, на него кричат: «Что это за амур-переросток?» Толпа собралась — все из нашего двора. Лилька всем по телефону растрепала. Баба-яга визжит в дверях: ее с пуделем не пропускают…

Студенты слушали: ох и врать же здоров малый! Чего никогда не было, еще прибавит с три короба.

— Тут выходит Потейкин. — Редька вскочил на бугорок, простер руку с портфелем. — Стал сроки запрашивать! Цитрону — два года. Руслану — год условно. Мне тоже спецПТУ запросил… Р-раз! Суд уходит на совещание. А мильтоны стоят с шашками наголо… Р-раз! Команда: «Встать, суд идет!» В зале тихо-тихо, у меня коленки дрожат. Думаю: «Поджигал — не дрожали? А теперь испугался?» Зубы так стиснул, аж губу закусил, кровь выступила! Вот глядите!

И он показал всем свою губу. Очкарик взял его за подбородок, в глаза поглядел.

— Да ведь врешь ты все, Редька! И не поджигал ничего.

Он не старался высвободиться из перепачканных в глине ладоней очкарика. Но потом стало грустным его лицо, он спросил очкарика:

— А как ты думаешь, пошлют меня в спецПТУ?

Тот ничего не ответил. Редька высвободился, медленно отвернулся. Забросив портфель за плечо, пошел своей дорогой.

Он не знал, какое решение приняла комиссия: обещали дать срок на исправление. Мать твердо сказала: пошлют в спецшколу. Рауза, когда он ее спросил, молча покачала головой: нет. «Кодлу» он теперь избегал, боялся. «Их-то возьмут», — сказала Рауза. Потейкин навещал квартиру. Когда он в первый раз пришел, мать была на работе. Редька видел, как Потейкин обошел комнату, оглядывая и ощупывая разные вещи и вещицы — и двух песиков на этажерке, и книжку, — и даже потрогал будильник, лежавший на животе. И только отцовские призы — самое интересное, что было в комнате, обошел без внимания, а может, из деликатности к личным вещам хозяина квартиры. Зачем он повадился в их квартиру, опекун? Такими мыслями была полна голова Редьки после веселого разговора с могильщиками.