Цех пера: Эссеистика - Леонид Гроссман

2. Стилистическая функция коды

Кода онегинской строфы является не только естественным и каноническим завершением периодических групп, как бы отмечающим наступление интервала между ними, но выполняет при этом и чисто стилистическую функцию — она заканчивается острым ударным, запоминающимся моментом; предшествующий стихотворный фрагмент как бы оттачивает и заостряет его. В этом смысле онегинская кода в огромном большинстве случаев может считаться заключительной pointe, особым видом неожиданной и остроумной концовки. Приемом внезапного и меткого оборота, смелого образа, острого изречения или внезапной шутки она отмечает конец данного ритмико-смыслового периода. Иногда таким «заострением» является типичный афоризм, вполне напоминающий искусство Ларошфуко или Лабрюйера. Таковы многочисленные полуфилософские изречения, разбросанные по концам онегинских строф:

Привычка свыше нам дана[72],Замена счастию она (II, 31)

Прости горячке юных летИ юный жар, и юный бред (II, 15).

Благословен и день забот,Благословен и тьмы приход (VI, 21)

Запретный плод вам подавай,А без того вам рай не в рай (VIII, 27)

Пружина чести наш кумир,И вот на чем вертится мир! (VI, 11)

Но дико светская враждаБоится ложного стыда (VI, 28)

Или же: «К беде неопытность ведет», «Любовью шутит сатана» и проч. Иногда эта стилистическая pointe принимает вид эпиграмматической характеристики, игривой шутки, забавного заключительного штриха:

И бегала за ним она,Как тень иль верная жена (I, 54)

Как ваше имя? Смотрит онИ отвечает: Агафон (V, 9)

Такой же типичный эпиграмматический жанр разрабатывается в ряде других случаев:

Как Дельвиг пьяный на пиру (VI, 20)

Тяжелый сплетник, старый плут,Обжора, взяточник и шут (V, 26)

И рогоносец величавый,Всегда довольный сам собой,Своим обедом и женой (I, 12)

И дедов верный капиталКоварный двойке не вверял.

Чтоб каждым утром у ВериВ долг осушать бутылки три (V, 5)

Иногда это шутка над самим собой, как двустишие о «цехе задорном», или же:

Там некогда гулял и я,Но вреден север для меня (1,2)

Хоть и заглядывал я встарьВ академический словарь (I, 26)

И шевелится эпиграммаВо глубине моей души,А мадригалы им пиши (V, 30)

Часто она принимает характер просто шутливого возгласа или иронического вопроса, вроде:

Но, господа, позволено-льС вином равнять do-re-mi-sol? (Пут. Онег.)

Или: «Хорош Российский Геликон», «Да здравствует бордо, наш друг» и чисто пародийное:

Я классицизму отдал честь,Хоть поздно, а вступленье есть (VII, 55)

Иногда то же значение имеет законченное, полновесное сравнение, подчас тоже не лишенное налета шутки: «Как Чацкий с корабля на бал»; «Как ты, божественный Омир»; или же:

Подобный ветреной Венере,Когда, надев мужской наряд,Богиня едет в маскарад (I, 25)

Наконец, помимо афоризма и эпиграммы, онегинская pointe отмечена подчас признаком усиленной картинности, образной или звуковой живописности, зрительного или мелодического эффекта, который удачно срезает строфу. Такие гармонически-организованные строки, как «Язык Петрарки и любви» или «Напев Торкватовых октав», «Как на лугу ваш легкий след», «Хвалебный гимн отцу миров» — служат таким же естественным финалом, как и более картинные, часто конкретно-живописные:

Меж сыром лимбургским живымИ ананасом золотым (I, 16)

Сюда гусары отпускныеСпешат явиться, прогреметь,Блеснуть, пленить и улететь (VII, 51)

Или же — образ необыкновенной глубины и пленительности:

И даль свободного романаЯ сквозь магический кристаллЕще неясно различал (VIII, 50)

Таково богатое разнообразие строфических окончаний в «Онегине»; то изречение или отточенная максима, которая как бы создана для цитации, для эпиграфов и готова стать поговоркой, как стих «Горя от ума», столь оцененный в своей афористичности Пушкиным; то легкая словесная карикатура или ироническая арабеска, подчас дружески безобидная, порой дразнящая, а нередко намеренно язвительная; то поражающая своим эффектом чисто гармоническая или образная картина, разрывающая неожиданным ярким видением разговорную ткань повествования, — таково важное значение онегинской коды, понимаемой в ее стилистической функции, как строфическая pointe.

3. Аналогия с сонетом

Количество стихов в онегинской строфе — четырнадцать, и возможность ее деления по принципу двух четверостиший и двух трехстиший соблазняет на сближение ее с формой сонета.

В синтаксическом отношении онегинская строфа часто распадается на такие четыре как бы сонетных части:

1-й катрен: Он знак подаст: и все хлопочут;Он пьет: все пьют и все кричат;Он засмеется: все хохочут;Нахмурит брови: все молчат:

2-й катрен: Он там хозяин, это ясно.И Тане уж не так ужасно,И любопытная теперьНемного растворила дверь…

1-й терцет: Вдруг ветер дунул, загашаяОгонь светильников ночных.Смутилась шайка домовых,

2-й терцет: Онегин, взорами сверкая,Из-за стола гремя встает;Все встали: он к дверям идет (V, 18)

Такие же терцеты нисходящей части естественно получаются в целом ряде строф:

Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,Ни даже дамских мод журналТак никого не занимал:

То был, друзья, Мартын Задека,Глава халдейских мудрецов,Гадатель, толкователь снов (V, 22)

Четкие разделения нисходящей части на терцеты находим и в других строфах:

Он рыться не имел охотыВ хронологической пылиБытописания земли;

Но дней минувших анекдотыОт Ромула до наших днейХранил он в памяти своей (I, VI)

Или:

У скучной тетки Таню встретя,К ней как-то Вяземский подселИ душу ей занять успел.

И близ него ее заметя,Об ней, поправя свой парик,Осведомляется старик (VII, 49)

Обычное разделение восходящей части на два катрена едва ли требует доказательств.

Мы видим, что в целом ряде случаев нисходящая часть распадается ритмически и синтаксически на два отчетливых терцета по рифмовке abb — acc. Поэтому предлагаемое деление строфы по принципу 4+4+3+3 также оправдывается в ряде случаев ритмико-синтаксической композицией, как и принимаемое обычно деление 4+4+4+2[73]; оно действительно имеет широкое применение в романе, но далеко не исключительно в нем. Статистический подсчет показывает, что на общее количество строф романа целая треть распадается в своем Abgesang’е на терцеты[74].

Таким образом онегинская строфа зачастую распадается на два четверостишия и два терцета, естественно образующих строфический рисунок сонета.

Но отличительный признак этого «стихотворения с закрепленной формой» (Poéme à forme fixe), как известно, — принцип рифмовки, вне которой нет подлинного сонета. Оба четверостишия должны быть написаны во всяком случае на одни и те же две рифмы, каковы бы ни были их сочетания. Та же формула АВ охватывает оба кватранта. Первые восемь строк подчинены двум рифмам.

Как правило, мы этого, конечно, не находим в онегинской строфе. Но ее тяготение к сонетной форме выражается в том, что в романе попадаются правильные сонеты не только в смысле строфического сечения, но и в чисто рифменном отношении. Некоторые строфы «Онегина» дают нам типичные сонеты, разбитые на два кватранта и два терцета, при чем начальные четверостишия написаны целиком на две одинаковых рифмы.