Умница, красавица - Лариса Кондрашова

Заменив Маркса на Фрейда, Нина Андреевна еще раз пошла в бой за евреем, но ее интернационализм окончательно накренился, а затем и вовсе пропал. Превратился в неприязнь, раздражение, поджатые губы. И список ее претензий был немалый – Маркс, комиссары, уехавшие в эмиграцию квартиросъемщики, банкиры, олигархи… а теперь еще и Броня… Не родственница, а генетический изъян какой-то, даже не умеет правильно говорить по-русски!

Броня была так нелепа в своем убеждении, будто все, и в том числе Нина Андреевна, – ее родня, что Нина Андреевна даже испытывала жалость к этой ничейной родственнице, такой безоблачно доверчивой, уверенной, что все ей рады, и такой всем ненужной. Глупенькая Броня так подробно-сердечно расспрашивала, так наивно одаривала ее какой-то яркой птичьей ерундой из своих кошелок, что иногда Нине Андреевне начинало казаться, что Броня ее… любит. Так что теперь Нина Андреевна уже была настоящим антисемитом, потому что, как у всякого антисемита, у нее появился свой любимый еврей – посторонняя старушенция с детским выражением миндалевидных глаз. Она была с Броней подчеркнуто внимательна и любезна. И всякий раз, передавая привет, почему-то обещала отвести Броню в музей, как школьницу, приехавшую в столицу на каникулы.

– Мерси, месье, я первый! – закричал Антоша.

– Нет, я! – закричала Соня, и тут на кухню зашел Алексей Юрьевич, и они моментально замолчали, как будто он поймал их на чем-то постыдном.

Соня очень естественно представила Князева – они с Антошей случайно встретили московского приятеля Ариши и пригласили провести у них пару часов до отъезда.

Мужчины пожали друг другу руки. Князев глядел исподлобья, внимательно. «Я хочу уйти. Хочу, но не могу, – как бы это выглядело? Лучше уж было бы сразу сказать: эй, мужик, я сплю с твоей женой, пришел в твой дом, пока тебя не было, поиграл в „пардон, мадам», а теперь мне пора, всего тебе хорошего. Уйти – гадость, и остаться – гадость» – все это Соня прочитала на лице Князева.

«Я не собирался тратить свое время на несанкционированных гостей, тем более Аришиных приятелей» – а это Соня прочитала на лице мужа.

Она чувствовала себя как в расплывчатом предутреннем сне, когда сознаешь все вокруг, кроме себя самой, и в этом сне ей было возбужденно-весело.

– Как уроки, как алгебра?

– Уроки… – вздыхая, подтвердил Антоша, – алгебра…

– Скажи папе «алгебра не особенно, неважненько», – поучала Броня.

– Не особенно, неважненько, – послушно повторил Антоша заплаканным голосом.

– Неси сюда алгебру и геометрию, быстро, – велел Головин, не желая ни скрыть дурное настроение, ни даже соблюсти вежливость.

Мельком заглянув в мятую тетрадку, Алексей Юрьевич резким коротким движением махнул тетрадкой по Антоши-ному лицу. Вскочила Соня, поднялся Князев, растерянно посмотрел на Соню – что делать?

– Ты даже не хочешь думать!.. Задача решена неправильно!

– Неправильно… Но ведь решена… – пропела Броня. Она подскочила к Антоше, быстро-быстро сунула ему в рот булочку, рукой смахнула с его губ крошки и невинно улыбнулась: – Му-сик! Оставь дитя в покое!

Такая сцена повторялась каждый раз, когда Головин коршуном бросался на Антошу. Что-то Броня такое с ним делала: кружила над Антошей, чуть ли не прятала его от отца… и Алексей Юрьевич как-то отступал – загадка… Возможно, если человека называют Мусиком, это как-то сказывается на его поведении и представлении о себе.

– Уроки – это интимное семейное дело… – сказал Князев. – Мне пора, спасибо.

Ласково улыбнулся Броне, секунду подержал в руке тонкую морщинистую ручку.

– Всего хорошего, – не вставая, без улыбки, кивнул Головин, будто отпускал посетителя из своего кабинета.

Больше никакие уроки Алексей Юрьевич проверять не стал, ушел к себе – да, собственно, он и не собирался проверять уроки, а собирался еще раз как следует все обдумать. Назавтра ему предстояло выступление на Совете ректоров Петербурга, а через неделю в Академии ждали лицензионную комиссию, так что Головину было чем заняться, кроме алгебры и геометрии. Антоше повезло, и Соне тоже повезло.

– Антошечка… Он тебе понравился? – небрежно спросила Соня. – Алексей? Врач из Москвы?

– Да, – серьезно ответил Антоша, – мне нравится, когда у человека есть совесть.

– Совесть? Как странно… Как ты это увидел? А у меня есть? А у папы? – заинтересовалась Соня.

– Не знаю. Я тебя и папу не вижу по-настоящему.

– Какой ты у меня умный, солнышко. Антоша покачал головой:

– Папа считает, я глупый.

– У вас с папой разный ум, – сердито сказала Соня, поцеловала Антошу, и они пошли спать.

– Кефир, – объявила Броня, просунула в дверь кабинета стакан кефира, потом голову, потом бочком просочилась сама, уселась в кресло напротив Головина. – Мусик, я что хочу сказать…

– В учебном плане имеются все дисциплины, соответствующие государственному образовательному стандарту, – рассеянно отозвался Алексей Юрьевич, шурша бумагами. Не то чтобы он интересовался мнением глупой Брони, но ведь он и Сониным мнением не интересовался, просто привык к чужому уху и кефиру. – Но в реальности некоторых дисциплин не было. Это нормально, но теперь нужно все тщательно скорректировать…

– Да, Мусик. Я что хочу с тобой поговорить… Что-то в тебе совсем мало от твоего двоюродного дедушки, Мусик… – робко сказала Броня.

Броня и сама толком не знала, что она хотела сказать… Скорее всего, что двоюродный дедушка Головина из-под Каунаса совсем иначе любил свое дитя, чем Алексей Юрьевич. Скорее всего, печалилась, что мягкость и нежность души его мифических предков из маленького местечка ничуть в Алексее Юрьевиче не проявляются… А ведь он пусть совсем немного, но еврей! Но ничего, ничего от еврейского папы, страстно обожающего своего ребенка, в нем нет, а есть только жестокая требовательность, придирчивость и сухость… Но даже если бы Броня смогла выразить это словами, Алексей Юрьевич удивленно ответил бы: «С ума ты сошла, Броня. Какие предки, какие евреи, Броня? При чем здесь я?»

И правда, какое отношение коренной петербуржец, ректор Академии Всеобуч Алексей Юрьевич Головин имеет к каким-то древним Брониным родственникам, разговаривавшим со своим еврейским богом в крошечной синагоге под Каунасом?.. Никакого.

– Ты бы в цирк с дитем сходил, Мусик… Не хочешь в цирк? …А чего же ты тогда хочешь?

– Я скоро буду академиком, Броня, – потянувшись за столом, похвастался Головин.

Это было его самое сильное желание, самое интимное, любимое – не в цирк пойти, а стать академиком. Из какой-то внутренней неловкости он никогда не говорил об этом с Соней, то есть когда они еще разговаривали. Алексей Юрьевич вообще старался никогда не говорить о том, чего ему страстно хотелось, почему-то для него это означало стать беззащитным. А Броня тем и хороша, что с ней все можно.