Фараон Эхнатон - Георгий Гулиа

И Нефтеруф говорит вслух:

— Если волк обложен со всех сторон — это еще не значит, что он пойман и что охотники могут предаваться отдыху и веселью.

— Не значит, Нефтеруф, — согласился Шери.

— Волки имеют привычку огрызаться. Даже в предсмертные мгновения. Я это знаю хорошо. Особенно волки матерые.

— Тоже верно.

— Мне придется снова повторить свое: не слишком ли мы медлительны? Не очень ли уповаем на всякие чрезмерно благоприятные обстоятельства, которые заставляют себя ждать?

— А что делать?

— Я говорил: действовать, Шери!

Ка-Нефер сказала:

— В поспешности есть свои недостатки. В промедлениях — свои. Где же середина, та самая верная середина, которая нам необходима? Имейте в виду: у фараона чуткий слух и длинные руки. Кто может утверждать, что он пребывает в полном неведении? Кто скажет, что ничего не знает о нас? А этот Маху? Разве он бог? Он тоже человек. И ему тоже не чуждо предательство. Если, не дай бог. смекнет, что дело наше обречено.

Но Шери решительно отмел это подозрение. Кто-кто, а Маху сказал свое слово. Предательство дорого ему обойдется. Это ему доподлинно известно… Шери обратился к бывшему каторжнику:

— Я прошу одного, приказываю об одном: ты не должен предпринимать ничего такого… Понимаешь? — ничего! — пока не известишь нас — меня или Ка-Нефер. Если фараон явится в мастерскую — присмотрись к нему, прикинь все, будь хладнокровным. Возьми себя в руки!

Нефтеруф что-то промычал.

— Что ты сказал, Нефтеруф?

— Ничего.

— Ты меня понял?

— Да.

— Не торопись. Если это говорю я, значит, знаю, что говорю. Ты слышишь, Нефтеруф?

«…Он слишком озлоблен. Он — словно зверь. Ничего не слышит. Да и не может слышать…»

Шери поглядел на бывшего каторжника долгим взглядом. Велика обида этого отпрыска виднейшего рода Уасета. Нефтеруф сделает свое дело. Наверное сделает… Будь что будет!..

Любимые семеры

Хоремхеб подъехал к дому Эйе на боевой колеснице. Огнедышащие кони не то чтобы довезли его, а буквально домчали на крыльях. Точно птицы из древних сказок.

Военачальника провели через сад, разросшийся бурно, словно рос он целое столетие. Сикоморы были необычайно тенисты. А гранаты? Где найдешь лучше этих? Пальмы — тоже одна краше другой. А клетки с обезьянами? Где клетки с обезьянами? Ему показали клетки. Каких тут нет обезьян! И маленьких, точно собачки, и пушистых, как кошечки, и краснозадых, с гривою, как у льва. Правда ли, что собранию этих обезьян может позавидовать зверинец его величества?

Начальник покоев, встретивший Хоремхеба, подтвердил, что обезьяны, принадлежащие Эйе, превосходят разнообразием обезьян фараона.

— Как ты сказал? — переспросил Хоремхеб.

— Твоя светлость, я сказал «обезьян фараона».

Начальник покоев Эйе был молод, хромоног. Он изрядно покраснел, сообразив, что сказал нечто двусмысленное. Хоремхеб зычно рассмеялся, ткнул молодого человека кулачищем в живот.

— Хорошо сказано — обезьяны фараона! Клянусь богом, хорошо! Как тебя звать?

— Нахтиу, твоя светлость.

— Прекрасно, прекрасно, Нахтиу! Ты прав: мы все обезьяны фараона! Обезьяны его величества. Ха, ха, ха, ха! Ведь и ты тоже обезьяна!

Нахтиу стоял багровый от смущения. Как понимать этого грубого военачальника? «… Им хорошо шутить да посмеиваться. А вдруг этот разговор дойдет до ушей царя! Что это значит — обезьяны фараона? Это можно понять как самоунижение. Но можно и совсем иначе… Хоремхебу — что? С него спроса не будет. Палки могут запрыгать по спине Нахтиу. И совсем даже просто…»

— Твоя светлость, я имел в виду настоящих обезьян. Тех, которые в зверинце его величества.

Хоремхеб расставил ноги шире плеч, оперся руками на бедра, выставил вперед могучую грудь. Смешно вертел большими глазами и беззвучно смеялся.

— Нахтиу, а что же имел в виду я?

— Твой несчастный слуга не может этого знать.

— А ну посмотри мне в глаза!

«…Хоремхеб — любимый семер его величества. Так же как Эйе. Только Эйе стар, а Хоремхеб — в расцвете сил. Одно слово его светлости — и Нахтиу костей своих не соберет! Почему он с таким пристрастием допрашивает об обезьянах?..»

— Смотри мне в глаза, смотри!

«…Малый, как видно, из трусоватых. Это очень смешно — обезьяны фараона! А разве это не так? Мы и есть обезьяны его величества. Бегаем, словно в клетке. Кувыркаемся. Потрясаем задами — кто красным, кто костлявым…»

Лицо у Нахтиу — квадратное. Почти луна, которая на небесах: от ушей и до ушей — то же, что от лба до подбородка. В общем, настоящий сын Кеми. Только хром. Это большой недостаток. Для воина. А для начальника покоев, наверное, достоинство. Не напрасно же держит его Эйе… А глаза у Нахтиу — черные-черные. Как уголь. Почти навыкате. Немигающие. Как у честного человека.

— Что — испугался, Нахтиу?

— Н-нет, — с трудом выговорил Нахтиу.

Хоремхеб взял его за подбородок, как мальчика:

— Ты обозвал нас обезьянами. И правильно сделал!

— Нет, нет! — воскликнул Нахтиу в тревоге.

Но Хоремхеб не слышал его. Он шагнул к широкому крыльцу. А Нахтиу стоял растерянный, не понимая толком, что же случилось и какой смысл вложил этот грубый военачальник в эти невинные слова: «обезьян фараона». А что, ежели Хоремхеб передаст это выражение господину Эйе, да еще с каким-нибудь особым значением? Нет, надо подслушать, что скажет Хоремхеб хозяину.

Нахтиу бросился к северному крыльцу, к кустам, которые там росли…

Эйе встретил знатного гостя в большом зале и провел на крыльцо — тихий, укрытый от речной прохлады уголок.

— А у тебя занятный слуга, — сказал Хоремхеб.

— Который? — спросил Эйе.

— Нахтиу.

— Да, он малый с головой.

— Я это тотчас же уразумел. Он обозвал нас обезьянами фараона.

— Как? — Эйе насторожился.

— Обезьянами фараона…

Нахтиу больше ничего не слышал. И этого вполне достаточно. Он осторожно вышел из кустов и со всех ног — насколько ему позволяла хромота — бросился прочь: надо же посоветоваться о том, как быть. Как быть, если Хоремхеб ни с того ни с сего обвинит его в тяжком грехе — болтливости?..

А Эйе и Хоремхеб продолжали беседу, позабыв про «обезьян фараона».

— Глубокочтимый Эйе, я пришел за советом. За дружеским советом, — подчеркнул военачальник. — Нас так сильно теснят в Азии, что скоро не останется там ни одного клочка из наших стародавних владений.

— Теснят, говоришь?

— Да, достопочтеннейший. Никогда еще не были мы так унижены этими азиатами.

— Да?

— Это совершенно достоверно.

— Какой ужас!

«…Старик ловко притворяется, что ведать ничего не ведает. А между тем все известно ему. Причем из первых рук. Его людьми кишмя кишит Кеми от Дельты до Скалистых гор. А делает вид, что только что проснулся…»

— Да, достопочтенный Эйе, я неоднократно докладывал об этом его величеству…

— И что же?

— Я ничего не уразумел из его ответов.

— Они были так глубокомысленны?

«…Старик хочет подловить меня на слове. Но из этого ничего не получится…»

«…Этот военачальник из тех, которому палец в рот не клади — откусит. И не извинится при этом. Не могу понять фараона: зачем он держит при себе этого вояку? Не лучше ли отправить его куда-нибудь подальше? Например, в Джахи. Пусть там и воюет с хеттами…»

— Возможно, что слова его величества были столь же образны и глубоки, как и гимны его. Но я человек грубый. Я понимаю только приказы.

Эйе скосил на него глаза: дескать, не прикидывайся младенцем, не пытайся дурачить старого буйвола.

— Да, разумеется, слова его величества не всегда доступны нашему пониманию. Его устами говорит божество — сияющее и согревающее нас. Приходится напрягаться, чтобы уяснить полностью смысл его слов.

— Досточтимый Эйе, слова, которые изволит произносить его величество, — жизнь, здоровье, сила! — никогда не будут полностью осознаны нами. Ибо что мы по сравнению с сыном бога? Воистину обезьяны, о которых говорил Нахтиу. Его величество — жизнь, здоровье, сила! — видит вселенную, слышит биение наших сердец. Он здесь, на пороге, и говорит нам: мир вам, слуги мои, рабы мои!..

— … Обезьяны мои.

— Как?

Эйе преспокойно повторил:

— Обезьяны мои.

Хоремхеб так и остался с открытым ртом. От удивления.

Эйе сказал:

— Вот что, уважаемый Хоремхеб: или мы будем лицемерить и терять время даром, или поговорим как люди, кровно заинтересованные в процветании Кеми. Я так думаю. Знаю: и ты рассуждаешь так же. Не можешь иначе. Не так ли?

Хоремхеб махнул рукой: дескать, верно — пора перестать дурака валять, пора поговорить откровенно.

— Давно пора, — заметил Эйе.

«…Или Эйе предаст меня, или он и в самом деле чем-то недоволен. На всякий случай буду осмотрителен. Этот старик не из тех, которые говорят прямо. За каждой высказанной мыслью в запасе у него две: одна — для собственного оправдания, если это нужно будет, а другая — для нанесения удара. Итак, три мысли разом. Это более чем достаточно…»