Пять капель смерти - Антон Чиж

— Делайте что хотите, но к утру у меня должен быть подписанный ее рукой подробный протокол допроса. Вам ясно? Подробный!

Офицеры мои команду приняли. И взялись за особые средства. Только я этого не видел. Не люблю кровь и крики.

Папка № 40

Управление Калинкинского завода располагалось в краснокирпичном здании на Эстляндской улице. Сыскную полицию встретила непривычная тишина. Одинокий приказчик дежурил у входа, дожидаясь гостей.

Эдуард Егорович Эбсворт, дородный господин с роскошными седыми усами и маленькой бородкой, поздоровался радушно. Ему было интересно принимать «настоящих сыщиков».

— Ну-с, господа, чем могу быть полезен? — сказал он сочным баском хлебосольного барина. — А то, изволите видеть, наши сегодня решили побастовать. Так сказать, в знак солидарности. И ведь еще вчера были довольны и жалованьем, и работой. Пролетарии — большие затейники, доложу вам. Все время норовят объединяться.

— Есть основания предполагать, что на вашей пивоварне будет предпринята попытка крупной диверсии, — сказал Ванзаров.

— Что предпринято? Господа, я не ослышался?

— Опасность далеко не шуточная.

Ротмистр молчал, но его молчание добавило угрозе основательности.

— Это что же, революционеры ручную бомбу в солодовый бак бросят? — спросил Эбсворт.

— Массовое отравление пива. Может быть, сегодня.

Схватив колокольчик, Эбсворт отчаянно затрезвонил и приказал вбежавшему секретарю вызвать директора. В кабинете появился гладкий господин, представился: Иван Ромуальдович Малецкий.

Эбсворт пригладил ухоженную бородку:

— Сыщики из полиции сообщают, что сегодня или завтра у нас планируют диверсию. У них есть данные, что некие лица хотят отравить наше пиво. Кстати, не знаете, какой сорт выбрали злоумышленники: «Баварское», «Пильзенское», «Столовое» или «Портер»?

— Почему таким серьезным преступлением занимается сыскная полиция, а не жандармы или Охранное отделение? — спросил Малецкий.

— Мы расследуем убийство, которое привело нас к возможным исполнителям этой акции, — ответил Ванзаров.

Малецкий не скрывал возмущения:

— Вот что, господа, я вам доложу… Может, где-то такое возможно, но только не у нас. У нас порядок и дисциплина. Мы не какое-нибудь затрапезное товарищество Дурдина. Мы — «Калинкин»! Лучший пивной завод России. Самый крупный, самый современный. И хочу напомнить, что у нас имеется заводская полиция, которая неусыпно несет вахту. К тому же ни сегодня, ни завтра на заводе никого не будет. Забастовка!

— Каково, господа! — Эдуард Егорович сложил лапки на круглом пузике: — Что скажете?

— Прошу выслушать некоторые детали приватно, — сказал Ванзаров.

— У меня нет тайн от Ивана Ромуальдовича!

— Как скажете. Дело касается Ричарда Эдуардовича…

Эбсворт торопливо замахал:

— Иван Ромуальдович, вы свободны. Езжайте домой, отдохните, все равно до понедельника нечем заняться.

Недобро глянув на гостей, Малецкий удалился.

— Обиделся, вот досада, — пробормотал Эбсворт. — Что хотите сообщить о сыне?

— Ваш сын знаком с производством? Бывает в цехах?

— Он мой наследник, ввожу его в курс дела. Ричард освоил рецептуру, знает весь технологический цикл, прекрасно разбирается в финансах. Сейчас оканчивает коммерческое училище… Господа, может, наконец объяснитесь?

— У вас есть его фотография?

Эбсворт повернул одну из богатых рамок, стоящих на столе.

— Вот мой дорогой мальчик, мой Ричард!

На салонной фотографии стройный юноша лет двадцати, в идеально приталенном костюме, с модной стрижкой и усиками, элегантно опирался рукой на колонну из папье-маше.

— И заколка на галстуке та же, — шепнул Джуранский.

— Ваш сын бросит отравляющее вещество в чаны с пивом.

Откинувшись на спинку кресла, председатель добродушно улыбнулся:

— Господа, это невозможно.

— У нас веские основания утверждать обратное.

— Ричард второй день болеет и не выходит из дому. Доктора прописали ему постельный режим минимум на неделю.

— Нашли причину болезни?

— Пока нет, но вызваны лучшие специалисты.

— Он не может есть, пьет только воду, сильно ослабел, и ни один врач не понимает, что за болезнь его мучает.

Эбсворт встревожился:

— Откуда вам это известно?

— Проследите, чтобы он не покидал дом в ближайшие дни.

Ванзаров поклонился и вышел.

Вырезка из «Всеобщей маленькой газеты Петербурга» за 8 января 1905 года

Во время водосвятия на Неве, в Высочайшем присутствии, при производстве установленного салюта произошел несчастный случай. Одним из орудий расположенных близ Биржи батарей был произведен вместо холостого выстрел картечью. Пули попали в полость у Иордани и на набережную, а также в фасад Зимнего дворца, в четырех окнах которого ими разбиты стекла. Ранен один нижний чин Санкт-Петербургской городской полиции. Других несчастий с людьми, насколько удалось выяснить, не было. Следствие производится. У раненого городового Романова пуля прошла через подглазную кость, искрошила левый глаз, в глубине прошла через основание носа и затем в мозг. Около трех часов дня был извлечен оттуда кусок свинца (картечи). Положение его весьма тяжелое.

Конспект лекций полковника жандармского корпуса Герасимова Александра Васильевича, начальника петербургского Охранного отделения в отставке

То, что случилось потом, я узнал от моих подчиненных. Признаю, господа офицеры, я не был готов к таким последствиям. Тем горше они стали для меня. Однако отрицательный опыт считаю важным и полезным в работе. Борьба продолжается. Ни одно поражение не может ее остановить. Мы становимся только сильнее, изучая повадки врага, чтобы опережать его. В тот раз мы проиграли сражение, но не проиграли войну.

После тринадцати часов бесконечного допроса ротмистры Дукальский и фон Котен выбились из сил. Они испробовали все, что было в нашем арсенале. И даже особый препарат, который официально не существовал, но применялся в исключительных случаях, чтобы развязать язык особо упрямым подследственным. Полька молчала. Перестав ощущать боль, Зелиньска впала в глухой обморок. Продолжать допрос дальше не имело смысла. Вернее, было не с кем. Ее проволокли в соседнюю камеру за руки и бросили на солому. Очевидно, она пришла в себя около восьми часов утра, доползла до двери и ударила в нее локтем. Пальцы ее разбили в мясо.

Охранник Баландин прибежал на стук, открыл окошечко и спросил:

— Чего надо?

— Солдатик, мне бы яблочка, — сказала она, кашляя кровавой слюной.

— Тебе, видать, мозги отбили! Баланду через час получишь.

— Я заплачу. Сбегай на улицу, может, лотошник пройдет.

— Сколько дашь?

Зелиньска подтянула ногу, сняла ботинок и вытащила из-под стельки свернутую сотенку.

— Отдам за яблочко…

Сто рублей — двухмесячное жалованье унтер-офицера. Баландин запер окошечко камеры, проверил остальные двери и выбежал на набережную Мойки.

Неподалеку как раз прогуливались лотошники с пирожками, сластями и яблоками, прихваченными морозом. Баландин подозвал разносчика, спросил, сколько за пару красных. Тот попросил гривенник. Баландин сунул ему пятак, забрал три яблока и скрылся за воротами. Он просунул в камеру самое мелкое яблоко и получил купюру.

Примерно через час, то есть около девяти утра, ему приказали доставить арестованную на допрос. Баландин отпер дверь и обнаружил на соломе Зелиньску, лежащую на спине. Она не подавала признаков жизни. В угол камеры откатилось недоеденное яблоко. Охранник поднял тревогу. Прибывший доктор констатировал полную и окончательную смерть, наступившую чуть менее часа назад. Исследование яблока показало, что оно было густо посыпано цианистым калием. Как Зелиньской удалось сохранить яд, загадки не составило. В сене был обнаружен пузырек с кристалликами цианида, а в отодранной подметке выемка, как раз по размеру. Она боялась, что не сможет проглотить яд всухую, и подкупила охранника. За что он будет разжалован и предан суду.

Когда мне доложили о случившемся, я лично спустился в камеру. Шмель окончил свой полет на гнилой соломе. Даже после допроса с пристрастием она вызывала невольное восхищение своей красотой. А впрочем, наглостью и талантами — не меньшее.

Две мысли встревожили меня в тот миг. Я подумал: как жаль, что такие сильные личности сражаются не на нашей стороне. А еще: на империю надвигается катастрофа, которую я бессилен остановить. И к этой катастрофе приложила свою ручку пани Зелиньска. Чутье подсказывало, что я прав, и от этого было горько и тоскливо. Я устроил отменную головомойку Дукальскому с фон Котеном и отправил их на месяц в филерское наблюдение. Только это уже ничего не могло изменить.