Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

Через неделю приходит письмо, в котором папа сообщает, что благополучно добрался, и что мы должны вести себя хорошо, прилежно молиться и, главное, слушаться маму. На следующей неделе приходит телеграмма – денежный перевод на три фунта, - и мы на небе от счастья. Мы разбогатеем, станем есть рыбу с картошкой, желе с кремом, ходить по субботам в кино - в «Лирик Синема», «Колизей», «Карлтон», «Атенеум», «Централ», и в самый шикарный – «Савой». Может, даже в кафе «Савой», где городские сливки общества собираются, будем пить чай с пирожными. И чашечки непременно будем держать, оттопырив мизинчики.

На следующую субботу телеграмма не приходит, и через одну, и никогда вообще. Мама снова просит подаяние в Обществе св. Винсента де Поля и улыбается в Диспенсарии, когда мистер Коффи и мистер Кейн шутят про папу и шлюшку с Пиккадили. Майкл спрашивает, что такое «шлюшка», и мама говорит, что это «плюшка» – булочка, которую к чаю подают. Целыми днями мама сидит с Брайди Хэннон у огня, курит «Вудбайн», пьет слабый чай. Когда мы приходим из школы, хлебные крошки с завтрака так и лежат на столе. Банки и кружки мама вовсе не моет, так что на сахарнице и везде, где осталась хоть капля сладкого, сидят мухи.

Мама велит нам с Мэлаки по очереди гулять с Альфи, везти его в коляске на улицу, чтобы он подышал свежим воздухом. Нельза же с октября по апрель держать ребенка в Италии. Если мы заупрямимся и скажем, что с ребятами хотим поиграть, мама такую затрещину отвесит, что в ушах потом долго звенеть будет.

С Альфиной коляской мы затеваем игру. Я становлюсь на вершине Бэррак Хилл, а Мэлаки внизу. Я толкаю коляску, она катится вниз, а Мэлаки надо ее словить - но он глядит на приятеля на роликах - и Альфи проносится мимо по улице прямиком в двери паба «Ленистонс», где мужчины спокойно пьют себе пиво, а тут вдруг - коляска и в ней чумазый малыш, который что-то лопочет. Безобразие, кричит бармен, нету закона такого, чтобы малыши на кривых колясках в двери влетали, и он в полицию нажалуется. Альфи улыбается и машет ему ручонкой, и бармен говорит: ладно, ладно, вот тебе, малыш, леденец и лимонад, и братьям твоим тоже, эх вы, оборванцы. Боже Всевышний, тяжко-то как жить на свете - только, думаешь, дело пошло на лад, и нате вам - коляска влетает, и ты леденцы да лимонад раздаешь направо и налево. Эй вы, двое, забирайте ребенка и марш домой к маме.

У Мэлаки возникает еще одна блестащая мысль: пройтись по пабам Лимерика на манер цыган, Альфи в коляске запускать в двери, чтобы нас угощали леденцами с лимонадом, - но я против – если мама узнает, нам точно влетит. Скучно с тобой, говорит Мэлаки и убегает. Я везу коляску по Хенри Стрит и подхожу к церкви редемптористов. День серый, церковь серая, и небольшая толпа возле дома священника тоже в сером. Они ждут, когда тот поест, чтобы выпросить у него остатки обеда.

В середине толпы в грязном сером пальто стоит моя мама.

Моя родная мать попрошайничает. Это хуже, чем пособие, хуже, чем Общество св. Винсента де Поля, хуже, чем Диспенсарий. Это величайший позор – мы теперь почти как цыгане, которые своих чумазых детей поднимают повыше и просят: мистер, подайте ребеночку пенни - миссис, бедняжка голодный.

Теперь и моя мать попрошайка, и если кто-нибудь из наших соседей или из школы увидит ее, наша семья опозорится окончательно. Мои приятели придумают новые прозвища и будут изводить меня на школьном дворе, и я знаю, что они скажут:

Фрэнки Маккорт

паршивые глазки

попрошайкин сын

разинул калошу

япошка

балерун

Дверь отворяется, и люди, протянув руки, подаются вперед. Я слышу их голоса: брат, брат, дай мне, брат, Бога ради. Брат, у меня дома пятеро. Я вижу маму - ее проталкивают вперед. Поджав губы, она хватает сумку, разворачивается - и я качу коляску дальше по улице, пока мама меня не увидела.

Мне теперь домой возвращаться не хочется. Я гуляю с коляской по Док Роуд, дохожу до городской свалки в Корканри, где сжигают весь мусор и хлам. Там я стою и смотрю, как ребята гоняют крыс. Не понимаю, зачем они мучают крыс, которые в доме у них не живут. Я так и шел бы все дальше за город, если бы Альфи не дрыгал в коляске пухлыми ножками и не ревел от голода, размахивая пустой бутылочкой.

Мама развела огонь, и в кастрюльке что-то кипит. Мэлаки, довольный, говорит, что у нас солонина, и еще картошка из магазина Кэтлин О’Коннел. Он бы так не радовался, кабы знал, что теперь он попрошайкин сын. Нас созывают с улицы домой, мы садимся за стол, и мне тяжело смотреть на родную мать-попрошайку. Она ставит на стол кастрюлю, ложкой раскладывает по тарелкам картошку, каждому по одной картофелине, и вилкой достает солонину.

Никакая это не солонина, а большой кусок дряблого серого жира, и единственный намек на солонину – это крупица красного мяса на верхушке. Мы смотрим на этот кусочек мяса и думаем: интересно, кому, он достанется. Это для Альфи, говорит мама. Он маленький и быстро растет, ему нужны силы. Она ставит перед ним блюдце с мясом. Альфи пальчиком отталкивает его, потом опять придвигает, поднимает кусочек ко рту, обводит взглядом кухню, видит пса Лаки и кидает ему.

Говорить что-то без толку. Мясо пропало. Мы кушаем картошку, хорошенько ее посолив, и я ем жир, представляя там крупицу красного мяса.

XI

Лапы прочь от чемодана, предупреждает нас мама, там для вас нет ничего интересного – ровным счетом ничего.

В чемодане хранится кипа каких-то бумаг: свидетельства о рождении и крещении, мамин ирландский паспорт, папин английский, выданный в Белфасте, наши американские паспорта и мамино ярко-красное платье до пят с блестками и черными оборками, которое она привезла из Америки. Она хочет сохранить это платье навсегда, в память о том, что когда-то была молода и ходила на танцы.

Меня дела нет до чемодана, пока однажды мы с Мэлаки и Билли Кэмпбеллом не решаем собрать футбольную команду. Форма или обувь нам не по карману, и Билли говорит: как же все поймут, что мы команда? У нас даже названия нет.

Я вспоминаю про красное платье, и мне в голову приходит название: «Алые Сердца Лимерика». Мама в тот чемодан никогда не заглядывает, и если я отрежу кусочек платья и выкрою из него семь красных сердечек, которые мы все прицепим себе на грудь, ничего страшного не будет. Меньше знаешь, крепче спишь – так мама сама говорит.

Платье лежит под ворохом бумаг. Я смотрю на свою детскую фотографию в паспорте и понимаю, почему меня зовут япошкой. На одной бумаге написано: «Свидетельство о браке». Там сказано, что Мэлаки Маккорт и Энджела Шихан были соединены святыми узами брака 28 марта 1930 года. Как же так? Я родился девятнадцатого августа, а Билли Кэмпбелл говорил, что отец и мать должны быть женаты девять месяцев, прежде чем родится ребенок. А я появился в два раза быстрей. Должно быть, мой случай чудесный – и я, когда вырасту, стану святым, и все будут праздновать День святого Франциска Лимерикского.

Придется спросить у Мики Моллоя - он по-прежнему Знаток по части Девичьих Тел и Непристойностей Вообще.

Билли говорит, что если мы хотим стать великими футболистами, нам надо тренироваться, и предлагает встречаться для этого в парке. Я раздаю ребятам сердечки; они ворчат, и я говорю: кому не нравится - сами идите домой и режьте на кусочки материны платья и блузки.

На нормальный мяч у нас денег нет, поэтому один из ребят приносит набитый тряпьем овечий мочевой пузырь. Мы гоняем его по лугу, так что в нем появляются дырки и оттуда вываливаются тряпки, и вскоре нам надоедает пинать мочевой пузырь, от которого едва что осталось. Встречаемся завтра, говорит Билли, то есть, в субботу утром - идем в Баллинакурру, посмотрим, удастся ли бросить вызов богатеньким из «Крешент Колледжа»; сыграем семеро против семерых. И всем прикрепить к рубахам красные сердечки, говорит он, пусть это всего лишь тряпки.

Мэлаки идет домой пить чай, а мне надо повидаться с Мики Моллоем и узнать, почему я родился раньше срока. Мики выходит из дома вместе со своим отцом, Питером. Сегодня Мики исполняется шестнадцать, и отец ведет его в «Боулерс Паб» угощать первой пинтой. Нора Моллой кричит с порога Питеру вслед: если вы туда пойдете - можете не возвращаться. Она больше не собирается печь хлеб и не ляжет в психушку; если ребенок вернется домой в пьяном виде, она в Шотландию уедет – и поминай как звали.

Ладно, Циклоп, говорит Питер Мики, не обращай на нее внимания. Матери в Ирландии - извечные противники первой пинты. Когда меня отец вел угощать первой пинтой, моя мать чуть не убила его сковородкой.

Мики спрашивает Питера, можно ли мне с ними пойти и выпить лимонаду.

В пабе Питер всем объявляет, что Мики пришел за первой пинтой, и все мужчины хотят его угостить, но Питер говорит: нет, что вы, беда будет, если он хватит лишку и совсем отвратится от этого дела.

Пинты налиты, и мы сидим у стены – Мики и его отец с пивом, я с лимонадом. Мужчины желают Мики всего наилучшего в дальнейшей жизни; все-таки, говорят, как удачно он тогда, много лет назад, свалился с трубы - то была милость Божия, ведь припадки с тех пор у него прекратились; и до чего жаль того калеку, бедного Квазимодо Дули, который умер от чахотки - он так старался, говорил на тамошний манер, чтобы попасть на «Би-Би-Си», – хотя ирландцу там все равно не место.