Несокрушимые - Игорь Лощилов

   — С Богом, братья, — напутствовал их воевода.

   — Погоди, а на закат кого поставили?

   — Там я встану.

   — Гляди, князь, ты всему делу заводчик, нельзя тебе на самом утлом месте.

   — Ниче, мне Иван поможет, сын, значит...

К своему последнему часу готовились все. У Селевина мушкетная пуля разворотила всю стопу, осмотрел его брат Афанасий и вынес приговор: «Ходить будешь, хотя и без пятки, на кой она? Лишь бы нога не отгнила, но для того не труди её, держи в спокое». Как же, послушался Ананий! Выбрал себе пушку на стене у Пивной башни, устроил около неё подвесное сидение и стал учиться перемещаться, не ступая; там вместе с Немко и решил отражать приступ. Сам Афанасий встал по соседству, чуть подалее расположился Голохвастов, вспоминая давние пушкарские навыки.

Приступ начался ночью в канун Петровок, 28 июня. Нападающие шли со всех четырёх сторон. К утру у них обозначился успех: заняли и зажгли острог перед Водяной башней, приставили лестницы и стали взбираться наверх. Наступил самый тяжёлый миг боя. Стены более не скрывали малочисленность защитников, пушки не равняли сильного со слабым, враги сошлись лицом к лицу. Сытому, озверелому воинству, изощрённому по части убийства и нанесения увечий, противостояла горстка измождённых, многие из которых взяли оружие лишь вчера. Единственное, что у них получалось лучше всего, так это безропотно принимать смерть от беспощадной сабли и своими телами загораживать путь наступающим. Долгорукий и его сын получили по несколько ран, князю оставалось только ждать подхода последнего ратного запаса, прибережённого на самый крайний случай, но и эта надежда быстро таяла.

Овладев Водяной башней и примыкающими стенами, враги стали распространяться по галереям. Вот уже заняты переходы, ведущие к Пивной башне, ещё немного, падёт и она. Ананий сполз со своей подвески и подобрался к бочонку с порохом. Сунуть фитиль в затравку и зажечь его оказалось делом нескольких мгновений. Он встал на четвереньки и, опираясь руками о бочонок, двинулся навстречу врагу. До передовых воинов оставался какой-либо десяток саженей, как вдруг совсем рядом взорвалось вражеское ядро, и Ананий ощутил резкую боль в другой ноге; обернувшись, он увидел, что вокруг колена растекается лужа крови, продвигаться далее не было никакой возможности. Тогда он изо всех сил толкнул бочонок вперёд, то был последний жест отчаяния, рассчитанный только на счастливый случай, — не вышло! Бочонок почти сразу завалился на одну сторону и приткнулся к боковой стенке галереи, всего в какой-нибудь сажени от него. Ананий смотрел на быстро бегущий огонёк и по привычке вёл счёт, оставалось совсем немного. И тут, откуда ни возьмись, выскочил Немко, схватил бочонок и устремился вперёд.

— Стой! Бросай! — крикнул Ананий, забыв, что приятель не может услышать его. Впрочем, предупреждение и так запоздало. Раздался взрыв, Немко исчез, там, где он только что стоял, образовался широкий пролом, на дальнем краю которого громоздились вражеские тела. На некоторое время путь в этом направлении был перекрыт. А с другого конца к Водяной башне спешили ратники и монастырские братья во главе с Гурием Шишкиным. Он бежал впереди, что-то сжимая в руке, но поражал не оружием, а яростной силой своего огромного тела. Увлечённые его порывом люди остановили движение нападающих, а скоро подоспевшая подмога сбила их со стены. Это случилось уже утром, обе стороны, как бойцы после величайшего напряжения, бессильно опустили руки и нуждались в восстановлении. Скоро стало ясно, что завод у нападающих слишком ослаб, их дальнейшие действия шли вяло, разрозненно, им требовалось время для отдыха и организации нового приступа, к обеду всё постепенно затихло.

Троицкие оказались более выносливыми, они нашли в себе силы, чтобы выйти из крепости и прибрать оставленный приступный наряд. У щитов и лестниц лежало множество павших, уже по этому можно было судить, насколько многолюден оказался ночной приступ. Но и своих потеряли немало, особенно монастырских братьев.

Ананий умирал на руках Афанасия. От вновь полученной раны нога распухла, будто сгорала на внутреннем огне, который быстро распространялся по телу. Испытывая страшные мучения, он внешне не подавал вида и перед самым концом нашёл в себе силы, чтобы снять подаренный Антипом крест-распятие и передать монаху.

— Носи на дальнюю дорогу, грудь защищает, проверено...

С этими словами он и кончился. От пострижения отказался, просил лишь похоронить на том месте, где когда-то нашла последний приют его семья.

Так за несколько месяцев исчез весь Селевинский род и те, кто стоял рядом. А сколько было подобных ему!

Пан Зборовский, посланный из Тушина, чтобы противостоять угрозе с севера, засел в Твери. Город не был подготовлен к осаде, сил у пана явно не хватало, он слал Рожинскому гонцов, прося о помощи, и не получал ответа. Зборовский метался, как зверь в клетке, и ругался. Более всех доставалось Брысю, небольшому бойкому пану, быв тему при нём чем-то вроде наперсника, а может, и более того, поскольку вертлявый панский зад и все его ужимки невольно навевали мысль о содомском пороке. Брысь безропотно сносил поношения, наверное, отыгрывался по ночам. Зборовский вообще быстро менял гнев на милость, своим буйством и нетерпеливостью он напоминал Лисовского, но уступал тому в уме и воинском искусстве.

По мере того как разведка доносила об усилении противника, Зборовский всё более тревожился, а подкреплений не было. Вместо них прибыл кзендз Лепинский, невозмутимый и толстокожий. На ругань Зборовского не обращал внимания, сидел и сладко жмурился, как сытый кот, а когда тот всё же выдохся, наставительно заговорил:

   — Глупца убивает гневливость, а несмышлёного губит раздражительность. Храброму пану негоже стенать и плакать, уподобляясь женщине. Или он забыл давнее правило, позволявшее держать в повиновении целые народы? Divide et impere — разделяй и властвуй!

Зборовский недоумённо посмотрел на ксендза: конечно, ему льстило сравнение с великими мира сего, в иное время он за такие слова не пожалел бы для сладкоголосого мурлыки самого лучшего вина, но сейчас, когда возникла угроза всему шляхетству, уместно ли говорить загадками и углубляться в исторические экскурсы?

Лепинский понял его недоумение и продолжил:

   — Шведское войско не торопится воевать, оно топчется на месте, ожидая обещанной платы. Никаких иных интересов, кроме денежных, у него в этой стране нет. Так не попытаться ли нам перекупить славных вояк?

   — Где мы возьмём деньги? — воскликнул Зборовский. — Или святой отец привёз с собой мешки с золотом?

Ксендз смиренно покачал головой.

   — Мы скромные Божии слуги, откуда у нас оно? Но я привёз письмо к шведскому генералу, в нём говорится, что людям одной апостольской веры не годится воевать друг с другом, что для вящей Божией славы лучше обернуть оружие против еретиков. Пусть шведы помогут посадить на русский трон законного царя Димитрия и тогда получат во многажды более того, что предложил им Шуйский.

Зборовский схватил письмо, впился в него глазами.

   — Но я не вижу здесь никакой подписи!

   — Подпись поставишь ты, — сказал Лепинский, — генералы договариваются быстрее политиков. Ты пошлёшь письмо с доверенным человеком, начнутся переговоры, тем временем подойдут подкрепления, и со шведами можно будет говорить другим языком.

   — Делагарди не так прост, и у шведов здесь не только денежные интересы, они уже выторговали Ливонию, Корелу...

   — Что за важность, посулим вдесятеро больше, а кроме того, учти, что там много разного народа: немцы, англичане, французы, голландцы... этими я займусь сам. Тебе даётся случай стать спасителем нашего дела и прославить себя во веки веков. Подписывай!

Последнее слово ксендз произнёс таким решительным тоном, что Зборовский более не медлил, да и в роли спасителя он до этой минуты себя ещё не видел. В качестве посланца к шведскому генералу был направлен Брысь, которому наказали во всём слушаться Лепинского.

Союзники стояли на берегах Тверды, Скопин ближе к Твери, Делагарди дальше, у Медного. Лето выдалось грозное, зной перемежался обильными дождями, но войско Делагарди много не печалилось. Вот уж для кого не война, а мать родна: купались, ловили рыбку, обирали окрестные деревеньки, насильничали — словом, резвились вовсю. Управы на свору разноземцев не находилось, слушались они только своих начальников, а те постоянно сварились из-за дележа жалования и подозревали друг друга в разных кознях. Особенности национального характера проявлялись в полной мере. Самыми дисциплинированными были шведы, они же оказались и наиболее припасливыми, сумев собрать богатый обоз. Финны пьянствовали и буянили, от них происходило большое беспокойство внутри войска; немцы постоянно считали себя обделёнными, громко спорили из-за каждого талера и не редко пытались восстановить справедливость с помощью кулаков; французы предавались играм и делали вылазки на сторону, на месте им никак не сиделось; англичане, возглавляемые капитаном Роупом, были, пожалуй, самыми тихими, так же они впоследствии проявили себя и в бою, отчего удостоились от московитов прозвания «ропких».