Невеста императора - Елена Арсеньева

Ничего нельзя было сказать хуже! Ничего нельзя было сделать хуже, чем представить Петра глупцом, которым легко помыкают другие, — именно потому, что это было правдой. А правда, увы, неугодна царям.., да и кому она вообще нужна?

Начались поиски авторов письма, которое вместо желаемой пользы принесло окончательное падение бедного временщика. И выяснилось, что написание сие не обошлось без косвенного участия Варвары Михайловны, без ее наущения. Старшие Долгоруковы с Остерманом в пляс пустились при сем известии! Сестра жены Меншикова для них была все равно что он сам!

Тотчас же Верховный тайный совет уличил светлейшего в участии и составлении подметного письма и приговорил к тяжелой каре: лишив всего имущества, сослать с семейством в Березов, что в Сибири, на реке Оби, а Варвару Арсеньеву заточить в Сорский женский монастырь в Белозерском уезде и там выдавать ей по полуполтине в день на содержание.

Во исполнение указа Верховного тайного совета Меншикова с семейством отправили в Сибирь с особенными приемами жестокости и дикого зверства.

Мало казалось того, что у него отняли все состояние, дома, земли, богатства! Когда 16 апреля вывезли ограбленного временщика из Раненбурга с семейством в рогожной кибитке, то приставы, Плещеев и Мельгунов, давши проехать восемь верст, догнали его с воинской командою и приказали выбрасывать из кибитки все пожитки под предлогом осмотреть: не увезли ли ссыльные с собою лишнего. Тогда их обобрали до того, что Александр Данилыч уехал только с тем, что на нем было надето, едва имея белья для перемены, а у его дочерей отняли все сундуки, кроме одного, в который уложили немного теплого платья и материалы для женских работ. Княгиня Дарья Михайловна, ослепшая от слез, отправилась в путь больная и по дороге умерла в Услони, близ Казани. Едва дозволивши мужу и детям похоронить ее, ссыльных и десять человек прислуги повезли далее по Каме — в Тобольск, а оттуда в Березов.

Такова была судьба жертвы. А в это время ее тайный палач узнал, что закон всемирного воздаяния порою свершается на редкость расторопно, ибо царской милости князь Федор нахлебался вволю. Свадьба была намечена на 30 апреля; в свой день она свершилась. Стоя под венцом и вторично давая роковые клятвы, он то улыбался, живо, явственно видя пред собою потемневшие от волнения глаза возлюбленной жены; то ощущал в своей руке трепет других, чужих пальцев — и тихо стонал от ненависти к судьбе, столь злобно, столь внезапно нанесшей удар., от ненависти к себе! Теперь он знал доподлинно: если человек мнит себя всемогущим и берется играть чужими судьбами ради удовлетворения своего безмерного тщеславия, обрекает их на страдания, значит, он и сам обречен.

Ведь, проклиная злой рок, жертвы невольно проклинают того, кто взял на себя роль Провидения. Проклятия слепой, неумолимой судьбе всегда самые страшные. Но она привыкла сносить их, а человек? Да разве вынесут его плечи тяжесть, пропитанную ядом и огнем?

Это было возмездие, возмездие.., князь Федор знал это — и шел путем страданий до конца.

Часть II

ИЗГНАННИЦА

Пролог

— Постой, старик! Постой!

Едва удерживаясь за скользкую траву, согнувшись, почти на четвереньках, по склону оврага бежало странное существо, и только по крику его можно было угадать, что это человек:

— Да постой же, во имя аллаха!

Высокий седоголовый мужчина, неспешно идущий по тропинке в гору, на которой белели свежеоструганные, только что возведенные стены будущей церковки, обернулся — и легкая усмешка коснулась его губ, чуть видимых среди густых, с проседью, усов.

— Во имя аллаха, говоришь? Ну-ну! — И он перекрестился на белые церковные стены:

— Прости, господи, душу его басурманскую!

— Стой, старик! Стой! — бессмысленно кричал меж тем человек, уже нагнавший его, но как бы и не осознавший этого.

— Да стою, стою, угомонись! — Он попытался высвободить рукав из цепких пальцев преследователя. — Отпусти, Бахтияр! Зипун изветшал, не ровен час, оторвешь рукав, а здесь на нас новины не припасено.

Бахтияр не слышал — уставился огромными, сплошь черными глазами, но едва ли видел стоящего перед ним, бормоча:

— Постой, постой, старик!

— Тьфу, заладил! — осердясь, выкрикнул тот. — Отцепись от меня! И что я тебе за старик! Забыл, как прежде величал светлостью?! Старик, вишь ты! У меня имя есть!

— Ваша.., светлость, Александр Данилыч… — тупо повторил Бахтияр.

Горький смешок вырвался из уст его собеседника:

— Вот так оно лучше. Ну, отдышался? Говори, чего надобно?

Бахтияр с трудом оторвал от него взор, оглянулся, пристально озирая окрестности, вглядываясь в самый низкий кусток, словно выискивал нечто крошечное, малоприметное.

Меншиков неприметно глянул на сверкающую в рассветных лучах Сосьву и облегченно вздохнул: раскаленное речное серебро таким огнем горит, что ничего не видно, берега поблекли в светлом пламени, а там, дальше, у горизонта, блеск переходит в сизо-беловатый влажный туман. Правда, что местные говорят: здесь и солнце к дождю светит. Да, лето выдалось огнепалимое, а месяц зарев [55] дождеват. Но еще постоит несколько дней ясная погода, а за это время можно далеко уйти.., как говорят опять же местные: весло не сломается — бог поможет.

Ну, остается молиться.., молиться за это самое весло!

Меншиков вздохнул так тяжело, что почти заглушил слова Бахтияра:

— Где твоя дочь, старик? Где она?

Медленно обернулся, стал так, чтобы река оказалась сзади: теперь изможденное лицо Бахтияра было ярко освещено, ну а его черты скрывала тень.

— Совсем спятил? — спросил, стараясь, чтобы голос звучал сокрушенно. — Аль не видел ее могилку?

Там, у старой церкви, на погосте? Зачем спрашиваешь, зачем душу бередишь? Побойся своего бога!

— Это ты побойся своего бога, Данилыч, — перебил Бахтияр. — Он у вас, говорят, тоже всевидящий, как аллах. Все видит. Все знает! Побойся его!..

— А мне что? — пожал плечами Меншиков. — Я вон.., церковь строю. — С улыбкой глянул на крутояр, где обитель божия светилась в рассветных лучах, будто белый цветок, и повторил те же самые слова, что уже говорил нынче — рано-рано утром, когда солнце еще не взошло, и самое время было с всевышним беседовать:

— Со мною ничего не сподеется, пока строю.

А вот закончу — тогда уж… Ну, тогда уж как бог рассудит!

Бахтияр словно бы не слышал. Глаза его полны были расплавленного серебра, губы побелели и с дрожью исторгали одно и то же, раз за разом:

— Где? Где она? Где?.. , Меншиков махнул рукой. Давно прошли те времена, когда он боялся Бахтияра — когда вообще чего-то боялся! Да и что Бахтияр? Теперь останется здесь, твердя свое, и возобладает в нем хворь, и начнет его бить падучая, и будет он с хрипом кататься по земле, пуская изо рта кровавую пену, пока не утихнет, не отлежится, не сможет встать.., а когда-нибудь и вовсе не сможет встать без посторонней помощи! Но никто к нему не подойдет, потому что здесь все знают: Бахтияр спутался с Сивергой, и это она взяла всю его силу, ничего не дав взамен. Сиверга хотела сгубить его — и сгубила, а помогать ее жертве — себе дороже: сам изойдешь лихом или порча пристанет.